Сибирский пейзаж в творчестве художника Каратанова Д.И.

Источник: Лисовский Н. Сибирский художник Д.И. Каратанов./ Николай Васильевич Лисовский. – Красноярск: Красноярское книжное издательство, 1974. – 144 с.

Лисовский Н.

Пейзажная живопись Каратанова Д.И.

Каратанов Д.И. Старое дерево. Карандаш

В пейзажной живописи Д. И. Каратанов является прямым продолжателем традиций Саврасова, Васильева, Левитана. Тот же строгий реализм, стремление к простоте, искренности и сердечности. Та же любовь и проникновение в душу родной природы и умение найти красоту в самом простом мотиве.

Но при всем этом общем, Каратанов ни на кого из перечисленных ху­дожников не похож, как не похожа природа средней полосы России на при­роду Сибири.

Делясь впечатлениями от поездки на Сахалин, А.П. Чехов в своем сборнике «Из Сибири» писал:

«Если пейзаж в дороге для вас не последнее дело, то едучи из России в Сибирь, вы проскучаете от Урала до самого Енисея.

Холодная равнина, кривые березки, лужицы, кое-где озера, снег в мае, да пустынные, унылые берега притоков Оби — вот и все, что удает­ся памяти сохранить от первых двух тысяч верст.

Природа же, которую боготворят инородцы, уважают наши беглые. которая со временем будет неисчерпаемым золотым прииском для сибир­ских поэтов, природа оригинальная, величавая и прекрасная начинается только с Енисея»...

Художником-поэтом именно этой «оригинальной и величавой природы» стал Д. И. Каратанов.

В первом десятилетии нашего века, в годы начала самостоятельной ра­боты Д. И. Каратанова, тема Сибири местными художниками только начи­нала разрабатываться.

Многое в природе Сибири для живописи было неожиданно ново.

В те годы, кроме Д.И. Каратанова, в Сибири работали Г.И. Гуркин. В.Л. Вучичевнч, М.И. Педашенко-Третьякова и др. Перед каждым из них поистине открывался необъятный мир сибирской природы.

Сибирских художников этого времени можно было не без основания назвать первопроходцами в области сибирского искусства, хотя каждый из художников шел своим путем и «открывал» Сибирь по-своему, соответст­венно своей индивидуальности.

Судьба всякого художника, идущего новыми, мало изведанными пу­тями, — трудная, но почетная судьба.

Д.И. Каратанову как художнику, знавшему и глубоко любившему свою Сибирь, хотелось проникнуть в то самое главное и сокровенное в сибир­ской природе, что называем мы «духом Сибири».

Пусть не всегда и не во всем удавалось ему сказать так, как бывало у него в замыслах и на душе, но в его работах всегда на первом месте было это «внутреннее», главное. Часто от него можно было услышать: «Это не то, не то!»

И тут начиналось мучительное молчание и кручение своей неразлуч­ной «вертушки» и долгие раздумья с палитрой в руках у мольберта.

«Знаете ли вы, батенька вы мой, говорил он мне не один раз, — знаете... Вот... Написать эффектно, а-ля-прима, с блеском, с красивостью — это легко... Но... Но опасно. Опасно впасть в ложный тон, в фальшивость.

В другой как-то раз:

 — Писать вообще — это легче. Написать вообще, с дешевыми эффек­тами, пожалуйста, я могу... И очень даже быстро. А вот так, вот так...

И это «так» вырастало во что-то такое важное, недосягаемое, что пред ним беспомощно опускались руки.

Для понимания особенностей творчества Д.И. Каратанова его произ­ведения интересно сравнить с картинами Г.И. Гуркина. Ведь это два «пер­вопроходца» в сибирском искусстве, но и два антипода в пейзажной живо­писи. Два сибиряка, прекрасно знавших свои родные края.

Верный и последовательный ученик И.И. Шишкина, Гуркин характерен унаследованной от своего учителя академичностью, с ее несколько доскональной и суховатой точностью в передаче природы.

У Гуркина были высокое академическое мастерство, несомненная кра­сота и свежесть живописи, но пейзаж более внешний и холодный.

Природа у Гуркина царственная. Она сияет своей далекой, холодной и равнодушной красотой. Его сияющие снегами и ледниками неприступные, застывшие в своем величии хребты, как боги и ханы, давят своим могу­ществом, бездушностью, а иногда, хотя и хрустальной, ясной, но злове­щей красотой.

Не даром же и картины носят у него названия: «Хан Алтай», «Дены-Дерь» — «Озеро злых духов».

У Каратанова же в природе Сибири на первом месте — душа, близкая, родственная, более всего на земле дорогая человеку.

Не то, что мните вы, природа —
Не слепок, не бездушный лик:
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В пей есть любовь, в ней есть язык... (Тютчев)

В сибирскую пейзажную живопись Гуркиным внесен свой ценный вклад. Но Караганов теплее и лиричнее Гуркина.

Вся суть Каратанова-художника заключалась в том, что он в природе видел и чувствовал и в самом творчестве искал пути передать то самое су­щественное, что по своей глубине и значению, как он часто говорил, «боль­ше, чем красота».

Необозримая лежишь ты предо мной
В немом величин, страна моя родная.

Эти строки старинного сибирского поэта Омулевского-Федорова могут быть взяты эпиграфом к творчеству Д.И. Каратанова.

У Каратанова было несколько тем, которые он всю жизнь носил в се­бе, внутренне углублял, стремился выразить их в той совершенной силе и простоте, к которой всю жизнь стремился. Уже с детских лет его волнова­ли такие сюжеты, как рыбаки, охотники, сибирский тракт с его обозами, постоялыми дворами, сибирскими деревеньками.

Потом шире и шире раскрывался перед ним Енисей и входил в его творчество.

Каратанов Д.И. Пос. Подкаменная Тунгуска. Акварель. 1921 г.

С началом участия в научных экспедициях он узнал необъятный Туруханский край с его тундрами, рыбацкими «песками», поселками, станками, со всеми его старинными деревеньками: Сургутихой, Ангутихой, Мироедихой, Селиванихой, Гольчихой, Вороговым, Курейкой, Дудинкой — местами мучительного одиночества политических ссыльных и простой бесхитростной жизни любимых им сибирских старожилов и коренных народностей Севера.

Чувство необозримости, необъятности Сибири все расширялось и расши­рялось с каждой экспедицией.

И чем глубже и дальше с экспедициями проникал Каратанов на Крайний Север, в Туруханский край, в Нарым и низовья Оби с его притоками Кеть, Тым, Вах, тем реже и мельче становились эти маленькие, часто жалкие се­верные селения, доходившие до двух-трех неказистых избушек или дымных чумов. Тем, кажется, еще ближе, еще дороже становились они сердцу ху­дожника. Он без конца готов был рисовать «Юрты Ромкины», «Оленьи юрты», «Юрты Эпифанкины, Чехломеевы, Корельские» и проч. «Чум в тундре», «Чум летний», «Чум зимний», «Лабазы» охотничьи в тайге — маленькие амбары на курьих ножках, стоящие на берегах таежных речек, со всем их самодельным охотничьим или рыбацким хозяйством и скарбом.

Таких мелких, но поэтичных, с любовью сделанных зарисовок было мно­го. Для Каратанова как истинного художника не было ничего мелкого, незначительного. Все заслуживало внимания, все было дорого и интересно, раз оно в Сибири и характерно для нее.

А в его картинах, рисующих окрестности Красноярска, царствовали тайга, горы, красноярские «Столбы», от одинокого, вросшего в землю, покры­того мхами и лишайниками камня, кончая величественными и монумен­тальными «Первым», «Вторым» и т. д. «столбами» — «Столбы летом», «Столбы весной», «Столбы осенью».

Тайга, суровые и могучие горные хребты, глубокие долины, лога и «па­ди», горные ручьи и речки, таежные синие дали — все это было заветными темами Каратанова и во многих вариантах нашло отражение в его творчестве.

Каратанову удалось избежать экзотики, отражающей только внешнюю сторону природы. И благодаря этому передать главное, «внутреннее»-, наиболее характерное. В его картинах все время ощущаешь мощь и величие, нетронутость и первозданность сибирской природы. Ту силу, которая рвалась у него в «Весеннем потоке», в его могучих сибирских реках, во многих «Енисеях». Величие, необъятность Сибири передавались Каратановым рит­мичным чередованием хребтов, глубиной беспредельных синих далей и бесконечной тайги.

В эпических и лирико-эпических пейзажах Каратанова, даже в «Глухо­манях», никогда не чувствуешь замкнутости, ограниченности отдельных лшст, уголков природы. Наоборот, чувствуешь беспредельность, необъят­ность мира. И при этом невольно возникают представления и раздумья о бесконечности жизни, единстве и сложности ее законов для всего живого на земле. Видимо, таковы были мысли и чувства, водившие рукой худож­ника.

Есть и еще одна характерная черта в изображении могучей и суровой природы Сибири у Каратанова: это передача драматизма и героизма борьбы за жизнь, борьбы за существование.

Если природу Средней России называют трогательной и незатейливой, простой и скромной, задумчивой и нежной, кроткой и меланхолической, то в природе Сибири чувствуется, прежде всего, ее могущество, бодрые, свежие и нетронутые силы, выкованные в суровой борьбе за жизнь.

В пейзажах величественных хребтов, беспредельной тайги, могучего и упрямого Енисея Каратанову удалось выразить эту борьбу и мужествен­ное, героическое начало в природе Сибири.

В его картинах, рисунках, этюдах много выразительных образов и «каратановских» деталей, говорящих об этих силах и борьбе.

В пейзажах Енисея — его широкие просторы и могучие ледоходы, бо­розды, пропаханные льдами в береговом галечнике, сильное, напряженное течение.

Каратанов Д.И. Тайга. Бурелом. 1934 г. 24х31 Г-19 К.х.г. Каранд. Бум. http://www.stolby.ru/imagestore.asp?url=/Mat/Yavorsky/GAKK/013/109-123/112a.jpg

В пейзажах тайги — деревья, вывернутые бурями и ураганными вет­рами, с пластами земли, с дико торчащими корнями («Выскори»); обломки старых обгорелых, разрушенных временем пней, изуродованных ветрами и буреломами деревьев («Коряжины»); как на поле брани смятые, повер­женные стволы деревьев с застывшими, тянущимися еще куда-то руками-сучьями («Валежины»).

«Драматические» кусты черемух, искалеченных человеком; старые де­ревья с облупившейся местами корой и видным сквозь ее рубища дряхлым, голым телом стволов, по-стариковски кряхтящие, скрипящие и стонущие под ветром в темные таежные ночи; ползучие лишайники, седыми космами ведьминых и зеленых русалочьих волос заплетающие деревья в глухих я сырых таежных местах («Ведьмины кудри»): деревья, гордо умершие стоя, и все еще держащиеся за родную землю могучими, но уже мертвыми корнями («Сушины»); северные склоны гор, с их особой мрачной красотой («Севера»); непролазные чащи глухой тайги, где эта борьба за жизнь особенно видна («Глухомани»); молодая, таежная поросль, как смена поколений, которая всегда видна и всегда жива рядом со всем старым, от жившим свой век.

А любимые Каратановым палевые и лимонно-желтые весенние и осенние зори над густо-синими таежными далями, всегдашний сибирский хо­лодок в воздухе как-то удивительно вязались с этим духом борьбы и со­здавали бодрое настроение.

В его пейзажах лесотундры и тундры об этой постоянной борьбе в при роде Сибири говорят береговые яры и лога — складчатые, прорытые и из­резанные весенними водами и бесконечными ветрами, деревья с обломан­ными корнями и ветвями, подмытые, выкорчеванные при бурях и ледохо­дах, выщелоченные и отполированные сильным течением могучих рек («Плавник»); «беспокойные волны», характерные для быстрых студеных сибирских рек и речек.

Каратанов, как художник, обладал большим чувством меры, и поэтому эти «говорящие», выразительные детали никогда в его работах особо, во имя эффекта, не выпячивались и не «отыгрывались». Они, как и в жизни природы, были органически слиты в единое целое, в одну общую ткань его художественных образов.

Каратанов Д.И.. Вечер. Сибирский пейзаж. Холст, масло. КХМ имени В.И. Сурикова. http://домискусств24.рф/union_of_artists/chleny_soyuza_khudozhnikov_rossii/karatanov-dmitriy-innokentevich/218/1123/218/1122/218/1123

Своеобразную красоту сибирской природы раскрыл Каратанов в пей­зажах эпического и лирического характера.

У А. П. Чехова в том же очерке «Из Сибири» есть еще одно, очень верное определение, что такое сибирская тайга: «Сила и очарование тайги не в деревьях гигантах и не в гробовой тишине, а в том, что разве одни, перелетные птицы знают, где она кончается».

Есть одна небольшая картина у Каратанова — «Тайга» (1909), где вот так просто, по-чеховски, начинается рассказ художника о сибирской тай­ге. Стоит тайга почти стеной: сосны, лиственницы, местами темнеют кедры, белеют тонкие березки, осинник, кое-где сушняк. Все внимание этой гуще леса. Очень узкая полоска неба, а под ним такая же узкая синяя даль, с чуть просматриваемой вершиной какого-то горного хребта. Но как глянешь в эту даль, так и чувствуешь, «что разве только одни перелетные птицы знают, где она кончается».

Каратанов уже в студенческие годы, во время поездки к родителям на р. Бирюсу, был захвачен величием Саян, Бирюсинского белогорья, с их широкими панорамами горных хребтов, с непроходимой вокруг тайгой и не­обыкновенно чистым и прозрачным холодным горным воздухом.

Он уже тогда создал ряд интересных этюдов эпического характера. Мы знаем, как оценил их в академии А. И. Куинджи.

И позднее у Каратанова было несколько очень интересных работ на эти темы. Но они все исчезли. Из них случайно сохранилась только одна — «Илимка» (1906).

Известно также, по записям самого Д. И. Каратанова, что в 1905 году в Москве, на выставке «Союза русских художников» экспонировалось две­надцать его работ, написанных маслом, из которых частными лицами бы­ло приобретено десять.

Сибирь в годы расцвета творчества Д. И. Каратанова не была еще раз­бужена новой жизнью с ее грандиозными стройками.

Каратанов Д.И. Енисей. Холст, масло. КХМ имени В.И. Сурикова. http://домискусств24.рф/union_of_artists/chleny_soyuza_khudozhnikov_rossii/karatanov-dmitriy-innokentevich/218/1122

Его Сибирь — это старая Сибирь, дремучая. Могучие и величествен­ные горные хребты, дикая, нетронутая, непроходимая тайга и необозримые, необъятные, зовущие к себе синие сибирские дали.

Осенью, холодный и прозрачный,
Золотой и озаренный день
С гор высоких четко обозначены
Пятна лиловатых деревень.
Зелень елей, рдяные осины,
Самородки золотых берез,
Мох, обвивший ветви на низинах
Прядями русалочьих волос.
Одиноко тенькают синицы,
Монотонно гукает снегирь,
И уходит в дали, без границы.
Синяя таежная Сибирь... (Н. Лисовский)

Вот эта «синяя таежная Сибирь» всегда широко раскрывалась в этюдах и картинах Д. И. Каратанова.

Синим морем, вал за синим валом,
Широко раскинулась тайга,
Только сердцу все чего-то мало.
Все ж душа печальна и строга. (Н. Лисовский)

Каратанов Д.И. Пейзаж, 1930 г.

Любил это стихотворение Дмитрий Иннокентьевич. Оно и было ему по­священо, потому что и его сибирские дали звали все дальше и дальше.

Однажды, в конце 20-х годов, удалось достать для Каратанова несколь­ко листов хорошего ватмана. В те годы это было лакомство для худож­ника. Каратанов вскоре же начал на одном из них прекрасную акварель «Осень».

Звонкую, красочную, со всем богатством тонов нашей сибирской золо­той осени. Горный пейзаж с тяжелыми золотыми хребтами, напоминав­ший долину реки Базаихи, когда с Красного гребня смотришь на восток, где далекий синеет Абатак. Как увидел, конечно, не удержался, чтобы не рассыпаться в похвалах. Как красиво, как прекрасно! А он мне:

— Вот в этом и беда. Слитком красиво. Слишком эффектно. Нет, зна­ете ли... нет!

Как-то захожу к нему в ближайшие же дни, а он с тазиком, мылом и тряпкой в руках преспокойнейше и старательно смывает эту свою чудес­ную осень. И этот терпеливый, все выносящий ватман — не стонет!

Вот такая же необычно яркая для Каратанова акварель была у него под названием «Смерть шамана» (1926), с диким ливнем в горах, с ветром, гнущим деревья и кусты, рвущим дым маленьких жалких чумов и готовым, кажется, стереть с лица земли все, что у него на пути. А над чумами небо, бурное, грозовое, с тяжелыми облаками, подцвеченными снизу кроваво-красным закатом. Эта акварель тоже исчезла. На счастье, сохранился не­большой эскиз, подаренный мне Каратановым. Он передан мною в Крас­ноярскую художественную галерею.

Но такие яркие и красочные по живописи картины были у Каратанова в зрелые его годы исключением.

При бесконечных походах в тайгу, особенно часто на «Столбы», у Ка­ратанова были особые, избранные места — «видовки», где никак нельзя бы­ло не остановиться, чтобы в тысячный раз не заглядеться на необъятные сибирские просторы.

Помню одну картину — «Вид на долину Енисея», писанную Каратановым с одной из таких «видовок» на столбовской таежной тропе. Эта картина одно время висела в Суриковской школе, когда та была во дворе нынешнего Дома-музея. Где она теперь, неизвестно.

На ней из-под вершин могучих сосен открывался широкий вид на до­лину Енисея, на город, на далекие деревни.

Вдали, где змеился, поблескивая сталью, Енисей, на его широкой до­лине, в голубоватом мареве чуть белела какая-то далекая деревенская церковка.

Каратанов Д.И. Енисейск. Часовенка. Карандаш. 1914 г.

Был очень по-каратановскн своеобразен и красив рисунок нависающих над таежной тропой густых и сильных сосновых ветвей, который особенно подчеркивал глубину открывавшихся под ними енисейских далей.

С таких же «видовок», с вершин хребтов и скал, написан ряд этюдов и картин, правдиво отражающих характер природы в районе высокогорного заповедника «Красноярские «Столбы».

В них не только интересны широко развернутые горные дали, но и стремление передать спокойное могущество и гордую величавость этих действительно редкостных по формам каменных нагромождений — «Столбов».

Молчаливым величием и как будто спокойным и мудрым раздумьем веет в картинах Каратанова от этих горных великанов. Он не выискивает и не пишет привлекающие многих столбовские химеры, такие, как «Дед», «Каин», «Манская баба» и другие. Как редкостные исключения в природе не они придают ей сибирский дух и характер. Не ищет он и какие-либо подчеркнуто красивые и эффектные состояния в природе и в ее красочном освещении. Всегда у него природа «Столбов» дается в обычной, повседнев­ной, даже будничной, но при всех условиях характерной для нее строгой красоте и силе.

В таких картинах, как «Столбы» летом» (1945), «Столбы» зимой» (1935) и ряде других, помещая на переднем плане огромные глыбищи и нагромождения этих покрытых сухими мхами и лишайниками монолитов, он стремился передать их могучую, спокойную красоту сильной лепкой формы, пластическим ощущением объемов тысячетонного веса этих древних па­мятников сибирской природы.

И как всегда, рядом с ними, объединенные борьбой за трудную и суро­вую жизнь, стоят характерные каратановские детали, такие, как ободранные ветрами кедры или лиственницы, кривые северные березы, сухостой и об­ломанные, застрявшие между скал, метровые сучья деревьев, или плотный, туго спрессованный метелями снег.

К эпическим по духу относится ранняя работа Д. И. Каратанова «Мана». На переднем плане склон, поросший «драматическими» по форме че­ремухами и кустарником. Горный склон открыт ветрам и солнцу, под ним долина светлой и холодной реки, а вдали манящие к себе дымчатые, голу­бые хребты белогорья. Находится сейчас эта картина в Красноярском краеведческом музее.

К произведениям эпического характера относится и картина «Весенний поток» (1947).

Она демонстрировалась на выставках в Красноярске, Новосибирске, в Москве. Это одна из самых выразительных картин художника.

Ранняя сибирская холодная весна. До полного пробуждения природы и настоящего тепла еще далеко. Снега плотными пятнами лежат на вершинах и склонах, покрытых тайгой, нахмуренных горных хребтов. Но уже бодро и буйно, с молодой, неудержимой силон заиграли и зашумели горные таеж­ные реки.

Вот такая, рвущаяся вперед, ожившая, быстрая и студеная река видна в глубокой пади под горами, а справа, на переднем плане, взъерошенные, как дикие звери, вывернутые с корнем «выскори», топорщащийся валеж­ник, «сушины» и непроходимая чаща тайги.

Рисунок твердый и сильный. Живопись плотная, материальная, постро­енная на глубоких, строгих и сдержанных типично каратановских тонах. Вот где, кажется, нашло у него сконцентрированное, образное выра­жение чувство Сибири и чувство времени.

Весна в Сибири так капризна и своенравна, что ее порой не отличишь от осени.

После голубых солнечных морозов в марте, иногда после раннего тая­ния, вдруг в апреле или даже начале мая снова завернут холода, пойдет снег, небо затянут серые тучи — и весны как не бывало. Но время пришло, и весна, даже нахмурившаяся, все-таки остается весной.

Каратанов Д.И. Столбы.  Холст, масло, 1934 г.

Вот такое состояние весенней природы показано Каратановым в его большом пейзаже «Столбы».

Снега сошли. Тайга уже оттаяла, но выпала свежая «перенова», в рыхлый снежок, хоть и серо и хмуро вокруг, все-таки стал таять. Как всег­да, строг и верен рисунок тайги, на этот раз сырого и тонкого, еще голого осинника и березняка, с вкраплинами молодых елей и сосен.

Хорошо передан сырой весенний воздух. Живопись, как и рисунок, сплавлена единством света и цвета весеннего нахмуренного дня. Строгость и нахмуренность природы подчеркивают тяжелые, монолитные, стоящие стеной на заднем плане серые скалы красноярских «Столбов». По ним и дано название картине.

Очень интересна акварель «Аргиш» (1928). Красиво в этой акварели дана панорама высокогорной еловой, пихтовой и лиственничной тайги. То­же ранняя весна, с пятнами оставшегося снега и извивами таежной реки в глубоко разрезанной ею горной долине. А на переднем плане выезжают из пади на хребет, цепочкой, эвенки на оленях. Очень красива по ритму эта цепочка. Пришла весна, и потянуло таежных людей куда-то аргишить.

И живопись этой акварели, построенная на холодных, прозрачно-голу­бых и нежно-зеленых тонах в контрасте с четким рисунком и темными пятнами деревьев на фоне уже сероватого, подтаявшего снежка, овеяна ве­сенней свежестью и сдержанным, но светлым чувством.

Любил Каратанов в тайге такие места, с которых весенними и летними ночами, под светом звезд, были хорошо слышны «разговоры» таежных ручьев и речек в чуткой тишине молчаливой тайги. Или темными осенни­ми ночами, в глухой и мрачной тайге, сквозь шум ветров, — тихие скрипы, стоны и жалобы старых, отживших или доживающих свой век деревьев.

Каратанов Д.И. Избушки в тайге

Для Каратанова особой поэзией была овеяна жизнь в таежных избуш­ках. Много набросков, рисунков, акварелей было сделано художником с этих избушек в всей таежной прелести, их окружающих. Все это, нако­нец, сконцентрировалось в картине «Сумерки» (1938—39).

Сюжет картины «Сумерки» простой, но очень близкий душе Каратанова, который хорошо знал, что такое избушка в тайге в любое время года, со своей, каждый раз особой, поэзией.

Вот и изображена на этой картине избушка, крытая по таежному желобником, под высоким горным хребтом, заслоняющим ее, кажется, от всего мира. На переднем плане старые березы, с высохшей уже вершиной у од­ной из них, молодой ельник, а со склона над избушкой свисают, бережно прикрывающие ее, большие ветви шатровой старой ели. Пятна снега лежат по берегу и на горе за рекой. Под горой небольшая таежная речка. Тиши­на. Может быть, только и слышен разговор речных струй, да дятел иногда постучит, или дико закричит черная, красноголовая желна. И опять ти­шина.

Эту тишину любил Каратанов, и в картину вложил много своей душевной тишины и теплоты.

Своеобразными, оригинальными по композиции являются работы, кото­рые можно объединить темой: «Таежные мотивы», «Таежные дебри», «Глухомани», выполненные разной техникой, от рисунков карандашом и пером до акварелей и работ, написанных маслом.

Каратанов Д.И. Сибирские сосны

«Глухомани». Это название, пожалуй, все же вернее, да и поэтичнее других. Особенность их заключается в том, что Каратанов, любивший такие глухомани, ставит зрителя в самую глубь дикой таежной глуши.

Сначала теряешься, не знаешь, как выбраться из такого наваждения, но постепенно, присмотревшись, начинаешь разбираться, и чем дальше, тем больше очаровываешься окружающей тебя заколдованной тишиной и кра­сотой. Начинаешь чувствовать и понимать всю сложность и красоту жизни тайги.

Интерес к лирическим пейзажам у Каратанова пробудился в молодости. Сохранились два больших этюда: «Столбы». Камень» (1909) и «На «Столбах» (1910), писанных маслом. В свое время их купил его товарищ по учебе у М. А. Рудченко Л.А. Чернышев, будущий архитектор. Теперь они в Красноярской художественной галерее. Они говорят о том, что в мо­лодые годы живопись Каратанова была более светлой, яркой и солнечной.

На этих этюдах не горные дали и панорамы «Столбов», а замкнутый мир тайги.

На этюде «Столбы». Камень» (1909) правдиво передана характерная для теплого летнего дня в таежной глуши игра света и тени на покрытых бархатистыми мхами и лишайниками камнях, травах, листьях и стволах об­ступивших их деревьев.

На втором этюде солнце за облаками, отчего все вокруг мягче, шелко­вистей и притушеннее.

Одной из первых картин, непосредственно вводящих в тему «глухома­ней», была картина, выполненная маслом, которую мы называем то «Осень», то «Осенний пейзаж с лопушником» (1935). Об этой картине есть интересное высказывание московского искусствоведа М. П. Сокольникова, видевшего ее на одной из выставок в Москве. «Каратанов — старый сибир­ский мастер, ученик Сурикова. Он тонкий пейзажист, с оригинальной гам­мой цвета и резко индивидуальным отношением к натуре. В его «Осени», издали кажущейся несколько декоративной, особенно интересно переданы ткани ветвей, листьев, сучьев, стволы деревьев».

Есть стихотворение, которое созвучно по содержанию и настроению этой каратановской картине.

В логу, в долине родника
Поникли травы, стало суше.
Осинник мельче, ельник глуше,
Темней и сумрачней тайга.
Седыми прядями волос
Лишайник на ветвях порос.
Шуршит лопушник под ногой,
Коневник распушился пряжей.
Пройдет немного, день, другой,
.Метель закружит над тайгой
И саваном па землю ляжет.
Тайга притихла и молчит.
Задумчивее стала, строже.
Лишь родничок журчит, бубнит
Себе под нос одно и то же.
Ему-то что?! Зима придет,
А он и подо льдом живет. (Стихи Н. Лисовского)

К этому же циклу этюдов и картин относятся две работы: сравнительно небольшая, написанная на фанере, этюд-картина «Глухомань» (1934) и большой холст — «Таежная глушь» (1935-36).

В них с особенной поэтической выразительностью сконцентрированы те каратановские «драматические детали», которые так образно говорят о вечной борьбе за жизнь в сибирской природе. Здесь показана летняя тайга в расцвете сил. Живопись в них сочная, жизнерадостная.

Все внимание в обеих картинах сначала сосредоточивается на передних планах. В рисунке тайги множество деталей, но они не пестрят, не вносят дробность, а четко размещены в пространстве, слиты в одно гармоничное целое, окутаны светом и воздухом, мягко залиты солнцем. В разогретом воздухе все кажется насыщенным смолистым ароматом тайги.

В «Глухомани» вид открывается сверху, и взгляд невольно тянется че­рез таежную «чащобу» к небольшому, чуть приоткрытому куску неба с белыми, освещенными солнцем облаками, а под ними далеко-далеко видна без конца и без границ уходящая тайга.

В картине «Таежная глушь» нет даже и этого небольшого кусочка не­ба, но оно все равно чувствуется. Ясное, теплое, летнее. Только в середине картины, среди всей этой первозданной путаницы теплых сангиново-коричневых стволов сосен, серебристых стволов пихт, старых деревьев, спутанных космами ведьминых кудрей, таежных кустарников и трав, есть небольшая «редина» — просвет между деревьями, самое светлое и яркое место в кар­тине. К нему приковывается взгляд, и когда всмотришься в глубину тайги, увидишь, что далекие горные скалы залиты ярким светом и теплом жарко­го солнечного дня. И, как всегда, в картинах Каратанова чувствуешь всю необозримость, беспредельность тайги.

Однажды, когда мы долго разговаривали с Каратановым возле этих «таежных мотивов» и «глухоманей», он сказал:

— Вот уж это, знаете ли, — мое. «Де профунде», так сказать. — Ска­зал и застеснялся. — В переводе это значит — из глубины.

В сущности, отдельные рисунки камней, кедровых веток, старых боль­ных деревьев, буреломов и прочее — все это было стремлением от большого до малого ощутить, разгадать таинства и поэзию сибирской природы. Часто в маленьком каратановском наброске, рисунке, не говоря уже об этюдах, заложен такой интересный и глубокий образ, что по своей лаконичности и художественной правде эти наброски и рисунки много глубже и дороже иных больших размашистых, но поверхностных холстов.

В картине «Таежная глушь» среди тонко и красиво написанных ветвей, зеленоватых лишайников на старых замшелых деревьях, среди сложней­ших сплетений трав есть одна трогательная деталь — какой-то уж очень уютно приютившийся среди всей этой гущины фиолетовый цветок, таеж­ный колокольчик, что ли?

Об этой картине ученица Каратанова, художница Валентина Пименовна Солдатова вспоминала: «На Красноярской краевой выставке 1946 года экспонировался ряд пейзажей Дмитрия Иннокентьевича. Помню, стояла я около его пейзажа, который был написан в районе «Диких «Столбов». Изумрудно-серебристый колорит чащи, удивительно мелодичный. На пер­вом плане в траве изображен очень маленький фиолетовый колокольчик. Он был здесь совершенно необходим. Дмитрий Иннокентьевич сказал: «Я ведь ради этого цветочка весь пейзаж написал... всему должно быть свое место...»

Могучий Енисей так же, как и тайга, занимал в творчестве Д. И. Кара­танова особое место.

В раннем детстве, плывя с родителями на плоту из Аскиза в Красно­ярск, увидел он в первый раз Енисей и не мог потом оторваться от него всю жизнь.

Для Каратанова Енисей стал такой же родной рекой, как Волга для Ле­витана.

В истории сибирской живописи такое широкое художественное отраже­ние Енисея впервые находим у Каратанова. Из больших его работ сохрани­лось несколько.

Каратанов Д.И. Енисей. Последние льды. Холст, масло.

«Енисей. Последние льды» (1909). Могучий, полный свежих весенних сил, вскрылся он на своем огромном и просторном плесе. Сорвал с себя ле­дяные оковы, разбросал, забил ими берега и пошел, пошел спокойно, дыша холодным ледяным дыханием. Тяжелые глыбы льда сгрудились на пе­реднем плане картины. Большими, плоскими полями лед еще медленно идет глубоко вдали, под сиреневатыми, покрытыми кое-где снегом горами. Но уже очистился голубой плес, и по нему торжественно плывет, отража­ясь в прозрачной зеленоватой воде, одна небольшая льдина.

Вся выразительная простота и прелесть этой картины заключается в этом бодром ощущении свежего, голубого простора.

Живопись в ней — свободные и легкие мазки кисти, подчеркивающие силу течения на открытом широком плесе реки, и плотные пастозные сгу­стки красок на тяжелых льдах — построена на холодных светло голубых, зеленоватых, серовато белых и легких фиолетовых тонах. Таковы краски сибирской весны.

Чувство простора и глубины открывающегося перед глазами русла мо­гучей реки, далеких гор достигается    характерным для Д. И. Каратанова композиционным приемом: выбором высокой точки, с которой лучше всего видно то, о чем ведет рассказ художник.

«Енисей. Карга» (1921). Здесь Енисей другой. Тоже могучий, но тяже­лый, пасмурный и суровый. Он дан в низовьях, в устье Подкаменной Тун­гуски.

Тунгуска задерживала своими льдами движение Енисея, и здесь нашла «сила на силу».

Новому образу Енисея соответствует весь колорит картины. Акварель узкая, длинная, написана в сумрачных серых и синих тонах. Для того, чтобы дать почувствовать силищу Енисея, перепахавшего берег, нагромоздившего здесь тяжелый барьер из крупного галечника и валунов (это и есть по-сибирски — «карга»), он изображен в пасмурный день, с грядой тяжелых серых облаков на горизонте. На переднем плане громоз­дится эта «карга», а Енисей тяжело лежит плотной синей полосой, и глубоко вдали еще более синяя полоса тайги.

Низовья Енисея показаны в очень выразительном этюде «Енисей близ Селиванихи» (1940). Селиваниха — это маленькое, затерянное в низовьях Енисея селение. Его и не видно на далеком-далеком берегу Енисея с пят­нами лежащего снега. А внизу, на переднем плане, широкая, сырая еще от недавнего половодья унылая долина, на которой кое-где остались лежать остатки плывших бревен, топляков и плавника.

Вся композиция построена на горизонталях. Полосы старой, чуть зеле­новатой, должно быть, еще прошлогодней травки. Полосы плавника и топ­ляков, полосы разного по цвету только что обнажившегося вязкого, глинис­того дна. За ними отступивший Енисей, длинные отмели, дальше его рус­ло и дальний высокий берег. Пустынно и уныло. Чувствуешь, что это места старой сибирской ссылки.

Каратанов Д.И. Берег р. Подкаменной Тунгуски. Плавник. Цветной карандаш. 1921 г.

Не раз рассказывал мне Каратанов о том могуществе, с каким вскры­вается Енисей в низовьях, забивая берега и наворачивая ярусами плавник, вывороченные с корнем деревья, ободранные льдинами догола, что хорошо передано в рисунке цветным карандашом «Подкаменная Тунгуска. Плав­ник».

Но не меньше любил Каратанов низовья Енисея, когда придет тепло и начнут таять и рассыпаться эти огромные льды чистейшими изумрудными кристаллами, веерами острых звонких льдинок. Как под шатрами больших плоских льдин, звенят и поют стекающие с них капли воды. Это был другой, лирический мир северной весны. Такие нагромождения льдов даны Каратановым в известной акварели — «Енисей, льды», в картине маслом «Енисей, весна» (1952), где на берегах поблескивают ставшие скользкими Я сглаженными  просвечивающие  насквозь  зеленоватые    и аквамариновые льдины, а на галечнике видны пропаханные могучим ледоходом рытвины и борозды.

А сколько раз мечтал он написать Енисей зимой, с сугробами, тороса­ми в морозной золотистой мгле, с обозами. Вот так, как в детстве видел он, проезжая по Енисею.

В большинстве пейзажей Д. И. Каратанова отсутствуют люди. Он счи­тал, что пейзаж может быть до такой степени насыщен человеческим со­держанием, что уже не нужно вводить в него людей. Бытовые же сцены у него часто даются на фоне сибирского пейзажа. Из больших работ, где бы­товое содержание и пейзаж имеют равноценное значение, интересны «Ры­баки»,  «Начало северного сияния», «Охотники».

С раннего детства врезались ему в память картины весенних и летних рыбалок в Аскизе.

Из этих воспоминаний берут начало многие работы Каратанова на эту тему.

Уверенно можно считать, что акварель «Рыбаки» (1919-20) была од­ной из лучших среди произведений Каратанова. Прекрасно помню эту чу­десную акварель на выставке 1920 года в Красноярске. Тогда я впервые увидел Каратанова и сразу почувствовал какую-то душевную тягу к нему. Не раз подходил я тогда к картине и все всматривался. Без конца находил в ней новые и новые интересные детали.

Фигуры рыбаков, вытянувших на берег невод, были трактованы очень выразительно. На куске плавника, прямо ногами в воду, сидел развеселый н сияющий нганасан. Чистил ножом рыбу и весело балагурил. Хорошо по­шла рыба. Такой удачный улов. Будет рыба, будет большой запас ее на зи­му, все — и старые, и малые, — все будут сыты. Не страшны ни долгие черные ночи, ни пурга. Такой именно чувствовался подтекст в трактовке этой фигуры.

На берегу лежал большой ворох пойманной рыбы и переливался. Тре­петно переливался каким-то нежно-перламутровыми, опаловыми тонами, хотя солнца не было. Какое там солнце! За серым неспокойным Енисеем, с гонимыми по нему серыми волнами и какими-то серовато-желтыми беляка­ми, далеко на узкой песчаной косе, стояло цепочкой несколько жалких чу­мов. Ветер гнул к пескам и рвал в клочья серые дымы. А над всем — гни­лое, какое-то промозглое, желтовато-грязное небо, странно подцвечен­ное затерявшимся за плотными тучами солнцем. И как странно, но и как-то неожиданно было это развеселое лицо рыбака в такой, казалось бы, трудной и далеко не веселой обстановке.

Но ведь труд оказался удачным. Улов хороший, а ведь в этом   жизнь!

Благодаря таланту художника совершенно иначе видишь и понимаешь трудную, но несмотря ни на что прекрасную жизнь.

Эту акварель можно трактовать не только как «скромность и фаталисти­ческую покорность судьбе невидных, забытых и забитых при царском режиме жителей Севера», — но и как скромный героизм их труда в повсе­дневной борьбе за жизнь в таких необычных, тяжелых условиях.

Подтверждением тому, что именно так воспринимал Каратанов жизнь народов Крайнего Севера, говорят многие его жанровые, бытовые и порт­ретные зарисовки, где почти всегда даются образы тружеников Севера, красивых, сильных, далеко не забитых людей.

Эта же тема «Рыбаков» нашла потом у Каратанова совершенно новое решение. К сожалению, эскиз картины написан на большом листе простой бумаги, сложенной когда-то чуть ли не вчетверо. Эти раздражающие поло­сы сгибов, кажется, непоправимы, да и записана была чернилами и каран­дашом в основном только сама мысль. Но даже и в такой первоначальной записи эта вещь очень интересна, несмотря на скудность средств, которыми она сделана. Чувствуешь в этом рисунке большую жизненную правду.

Ранняя весна, только что вскрылся Енисей и богатырски разметал по берегам огромные льдины.

Далеко между ними, в глубине пейзажа, сразу и не заметишь, лодка, приткнутая к берегу, и кучка людей, вытянувших невод. И все это дышит весной, пробудившейся жизнью, свежестью и таким простором в небе, в тундре, на всей, кажется, земле, что чувствуешь — вот она какая Сибирь! Кто-то назвал этот рисунок— «Туруханский край» (1925). Это очень вер­но. Потому что горсточка рыбаков, где-то там, между льдами, это только часть огромного, необъятного края и огромной жизни.

Каратанов Д.И. Рыбаки. Цв. карандаш. 1927 г.

В сущности, очень многие картины и рисунки Д. И. Каратанова, кото­рые обычно относят к его краеведческим и этнографическим работам, внут­ренне связаны с этой ведущей в его творчестве темой — «Рыбаки». Ведь вся низовая тундра по Енисею, Оби и многим притокам, на которых в эк­спедициях не один раз бывал Каратанов, — это тундра промысловая. Там все, если не рыбаки, то охотники, если не охотники, то рыбаки.

Есть у него большой, чуть подкрашенный акварелью рисунок — «Руки и сети» (1928-29). Редкостное по простоте композиционное решение. Толь­ко сети на вешалах, а за ними только руки. Одни руки, даже фигура че­ловека почти не видна. Но как красиво заплетены и висят в несколько сло­ев эти сети! Когда всматриваешься в эту поэзию сплетения, в ритмы то стекающих, то гибко повернутых полосами и волнами нитей, отдельных ячеек, грузил в берестяных оболочках, наплавных «кибастьев», таких раз­нообразных и красивых по форме, то начинаешь воздух между ними чувствовать. И не просто воздух, а именно северный, сырой, пахнущий тундрой, рыбой. Все это настоящий, чистый, безукоризненный пленэр. Это сети. А руки?

Каратанов Д.И. Руки и сети. Фрагмент. Цв. карандаш. 1928—29 гг.

В этих двух рыбацких трудовых руках, тысячи раз костеневших в студе­ной воде, руках по-рыбацки заскорузлых и узловатых, наверняка уже боля­щих и ноющих ночами, трудовых руках, кажется, больше и лучше огром­ных картин написана вся трудовая, нелегкая жизнь северян.

Варианты «Сетей» и «Лодок» в творчестве Каратанова были в сотнях разнообразных решений, многие из зарисовок утеряны, многие, на счастье, сохранились.

Таким же обобщающим символом Крайнего Севера, как рыбацкие сети, были у Каратанова его лодки, во всех их видах, конструкциях и вариантах расположения на природе. Каратанов глубоко чувствовал связь лодок, как н сетей, с дорогой ему жизнью и бытом северян. Особенно любил рисовать Каратанов два вида лодок: легкие, как скорлупки, долбленые «ветки» и уютные, крытые илимки. Он всегда восторгался ловкостью, с какой плава­ют на них эвенки, нганасаны. А на илимках он и сам плавал, как участник северных экспедиций. Поэзия этих плаваний и жизни на нлимках отрази­лась в небольшом, но вполне законченном этюде «Илимка» (1906).

Раннее осеннее утро на Енисее. В илимке еще спят самым сладким ут­ренним сном. Кажется даже, что висящая на борту, должно быть, тряпичная швабра тоже спит. Не спят только такие люди, как Каратанов, всегда лю­бивший наблюдать, как зарождается, как меркнет день. Тишина — тишина вокруг. Даже Енисей притих. Стал глаже, но все-таки чувствуется сильное и напряженное его течение. Это умел Каратанов передавать.

В то же время сквозит легкая грусть. Может быть, потому, что это утро ранней осени. Виден противоположный берег, гористый, но не высокий, се­верный. Розовато-фиолетовая береговая небольшая скала, пятна начинаю­щих желтеть деревьев и кустарников. Может быть, вся эта тональность си­неватых, сиреневатых, фиолетовых, охристо-желтых тонов создает такую музыку в сердце. И этюд-то ведь небольшой и ничем не бросающийся в глаза, а смотришь и чувствуешь его, как большую картину.

Каратанов Д.И. Лукашкин яр. Карандаш. 1928 г.

Много северной, «лодочной» поэзии и в небольшом рисунке «Лукашкин яр» (1928), сделанном на Оби. С этого «Лукашкина яра» (название-то какое славное!) раскрывается огромная характерная панорама спокойной, с широким плесом Оби. Главное в этом рисунке — ощущение огромного про­странства, несмотря на небольшие размеры рисунка. Необъятный про­стор — это основной пафос в творчестве Каратанова, а вот в рисунке «Лукашкин яр», кроме того, большое наслаждение доставляет и композиция, удивительно красивый ритм деталей: чередуясь, то по нескольку, то в одиночку, лежат на песчаном берегу Оби лодки. Одна за одной. Интервал. И опять лодки за лодками. Прекрасный, какой-то музыкальный ритм.

На большом листе плотной бумаги после экспедиции 1927 года был сделан Каратановым цветными карандашами рисунок — «Лодка и сети» (1928). Перевернутая вверх дном на песках лодка и развешанные над ней сети, а за ними и через них видна небольшая река Вах и, как говорят сиби­ряки, «низменный» ее противоположный берег с характерным тальником. Просто. И опять чистейший пленэр в рисунке. Сети, висящие грузила, «кичбасья» — все это в воздухе до каждой складки и нити сетей.

Тема «Лодки и сети» широко прошла в творчестве Каратанова.

Каратанов Д.И. Охотники. Фрагмент. Эскиз. Масло. 1948 г.

Тема «Охотники», как говорилось, была любимой, подобно другим, она вынашивалась Каратановым и разрабатывалась во множестве набросков и рисунков, эскизов маслом и акварелях. Особенный интерес представляют в «Охотниках» типы настоящих сибиряков — старожилов. К ним относятся картины «Охотники», «Возвращение с промысла» (1922—1948).

На одной из этих работ Каратановым написана высокогорная лиственничная и пихтовая тайга. Ее называют в народе «холодная тайга». Мороз, заснеженность этих беличьих и соболиных мест видишь и чувствуешь. Па­левый воздух с искоркой, кажется, звенит от мороза. Звонко поют и скри­пят в такие морозные дни лыжи, и должно быть, далеко был слышен скрип по затвердевшему от мороза снегу охотничьих нарточек, на которых с про­мысла вывозилась охотниками пушнина, добытая нелегким трудом. Охот­ники поднялись на хребет и остановились передохнуть, перекурить, подтя­нуть ослабевшие юксы на лыжах, закрепить на нартах груз. Один из охот­ников рукавом стирает с бороды н усов намерзшие сосульки. На одном из вариантов была и такая деталь: видимо, кто-то крикнул из лога или раздал­ся неожиданный выстрел. По ком бы? Видно, как насторожила уши охот­ничья лайка и, повернувшись, слушает один из охотников.

Типы охотников очень удачны. Эго бородатые, сильные, мужественные, закаленные суровой Сибирью люди.