Повесть о художнике В.И. Мешкове. Глава 4. Становление

Автор повести – Жорес Петрович Трошев

Источник: Трошев Ж. Северная рапсодия: Повесть о художнике./ Жорес Петрович Трошев. – Красноярск: Красноярское книжное издательство, 1989. – 135 с.

СТАНОВЛЕНИЕ

(Послевоенные годы жизни художника В.И. Мешкова)

 Мешков В.И. Красноярские столбы. Дед. 20 в. бумага, цветная линогравюра, 35,3 х 23

После свадьбы надеялся лейтенант Мешков, что дадут, как обещали, отпуск, да началась срочная перебазирозка в Краснодар.

И вот, наконец, долгожданный отпуск, неправдоподобно длинный — целых два месяца! Хотелось домой, в ставшую родной Сибирь, к старикам-родителям.

Но прежде чем по­ехать домой, решил Мешков во что бы то ни стало встре­титься с профессионалом русской гравюры Иваном Николаевичем Павловым.

Нашел знакомый по книжной гравюре, известный многим художникам московский «теремок» Павлова. Долго стоял, не решаясь вот так просто, без предупреждения, зайти, да вспомнил по давним уже рассказам Староносова, что Иван Николаевич всегда рад гостям.

И, действительно, принял академик Павлов Владимира Мешкова как старого доброго знакомого, едва тот предста­вился.

 - Говаривал, не раз говаривал, даже кое-что показывал из ваших работ Петр Николаевич... Да, ушел в расцвете таланта, безвременно ушел Петр... — Помолчав, спросил заинтересованно: — Вижу, боевой офицер. Работаете в войсковой редакции? — И узнав, что Мешков в годы войны был далек не только от творческой работы, но даже и газетной графики, искренне огорчился.

 - Неужели и карандаш в руки не брали? Делали зарисовки, да? И даже немного резали... Как-как? Староносовскими резцами!

Крепкий, с длинными седыми волосами, с крупным носом на удивительно русском лице, Павлов даже привстал, взмахнул папиросой, зажатой длинными, совсем не стариковскими пальцами.

 — Грех! Великий грех, святотатство по отношению к па­мяти Петра Николаевича, если вы не вернетесь к гравюре, не выполните наказ вашего наставника. Значит, так,— голос Павлова звучал повелительно,— вернетесь из Сибири непре­менно с оттисками, с теми, что делали на Севере. Не под­давайтесь разгулу, а сделайте во время отпуска что-нибудь новое. Не обязательно войну. Пусть старая, близкая душе тема, но работа должна быть новой. — Иван Николаевич требовательно посмотрел на несколько растерянного Мешкова. — Знайте: вы должны вернуться к гравюре! — И закон­чил тихо, скорбно: — Не нашли староносовский дом? Он сго­рел. Вера Игнатьевна чудом осталась жива... Но не пережи­ла долго последнюю утрату.

***

Прошло не более двух месяцев после возвращения Меш­кова с Полиной Ивановной из отпуска в часть, как его выз­вали в штаб. Командир подал руку: «Будем прощаться, лей­тенант! Приказом Главного управления ты уволен в запас. И даже разъяснение есть: «По просьбе академика Павлова».

Оказывается, не случайно Иван Николаевич так настоя­тельно требовал оттиски и новые гравюры: ему нужно бы­ло удостовериться лично, за кого придется хлопотать. Он тогда же попросил Мешкова показать свою манеру резьбы. Посмотрел, хмыкнул неопределенно, махнул рукой:

 - Стиль необычный, но профессионально — свой. И быть по сему. Так, Миша? — обратился он к Маторину, когда-то своему любимому ученику, теперь уже известному художнику-граверу. Михаил Владимирович в ответ только улыбнулся, припоминая что-то свое, и Павлов задиристо спросил:

 - Что, старик стал снисходительней? Нет, батенька мой! Здесь случай особый. Владимиру придется возвращаться в Сибирь, к газетной работе. Академическая учеба вряд ли состоится в ближайшее время. А у него уже сложился свой стиль, своя манера. Зачем ломать его нашими наставлениями? Он уже идет своей дорогой. И от гравюры, я уверен, не отойдет. Вот приблизить к ней — это наша с тобой задача, Михаил.

Итак, Мешков — офицер запаса и пока рядовой боец ве­ликой армии художников. Демобилизовалась и Полина Мешкова, сержант запаса.

Теперь уже никто другой не определит направления, рас­квартирования, дислокацию — все нужно решать самим. Для себя Мешков решил эти вопросы давно. А жена?

 - Полина! Быть художником без Сибири я не смогу. Хочу, чтоб знала заранее: тебя ожидает очень трудная жизнь.

 - Не труднее, чем на войне, Володя. Пробьемся!

 Мешков В.И. Красный яр

В Красноярске к моменту возвращения Мешкова сложи­лась небольшая, но крепкая активная творческая организа­ция и солидный коллектив товарищества «Художник». Несмот­ря на тяжелейшие военные и не менее тяжелые первые пос­левоенные годы, продолжала работать созданная еще Сури­ковым и носящая его имя художественная школа. Ее бессмен­ным наставником по-прежнему оставался замечательный ху­дожник, ученик В.И. Сурикова и А.И. Куинджи, Дмитрий Ин­нокентьевич Каратанов, старейшина сибирских художников, признанный их авторитет. Высокие титулы и награды, офици­альная слава обошли стороной Каратанова. Все это заменя­ли признание зрителей-сибиряков, искренняя любовь худож­ников, каждый из которых гордился личным знакомством с Дмитрием Иннокентьевичем.

В Красноярске работал Рудольф Руйга, наверное, самый молодой из членов Союза художников: его приняли в Союз в 1942 году, в возрасте девятнадцати лет, а в 22 года он уже участвовал в республиканской выставке в Москве. Его «Бой богатырский», «Заимка», «Улус в горах» покорили взы­скательных зрителей высокой техникой, лиризмом, искрен­ним чувством.

Борис Ряузов, ныне действительный член Академии ху­дожеств, в то время начал и продолжает уже многие деся­тилетия серию картин «Сибирская ссылка В.И. Ленина», «Мес­та ссылки И.В. Сталина, Я.М. Свердлова, С.С. Спандаряна».

Карл Вальдман — один из первых создателей экспозиции мемориального музея в Шушенском «Сибирская ссылка В.И. Ленина».

Приезд Владимира Мешкова в Красноярск совпал с кра­евой выставкой 1946 года, посвященной 30-летию со дня смер­ти В.И. Сурикова. Работы 24-летнего Тойво Ряннеля, выпускника Омского художественного училища, недавнего техника-геодезиста, исходившего все Приангарье, получили высокую оценку зрителей. Мешкову повезло: он не просто перезнако­мился с замечательными красноярскими художниками, он уви­дел их работы, понял, что ему многое нужно наверстывать, многому учиться у новых товарищей. Ведь самобытные ху­дожники красноярской творческой организации, в которую два года спустя, уже на равных, вошел Владимир Мешков, по справедливому определению искусствоведа В.И. Ломанова, «в сороковые годы создали основы того своеобразия красноярского искусства, что теперь мы называем краснояр­ской школой».

Красноярские художники не просто приветливо, но с ис­тинной теплотой приняли Владимира Мешкова. Они понима­ли некоторую растерянность собрата по искусству: худож­ник-гравер, самозабвенно влюбленный в газетную графику, оказался на пять лет отлученным войной от любимой рабо­ты. Яков Еселевич — тоже фронтовик, но, кроме ратных дел, ему посчастливилось сотрудничать во фронтовой газете «В атаку». За годы войны он сделал более трехсот газетных ли­ногравюр. А какую работу проделали, как далеко продви­нулись Лекаренко и Руйга, Ряннель и Ряузов, Вальдман и Климанов. Казалось, и места нет в тематике и жанрах граверу Мешкову: Север и ленинские места, пейзажи и порт­реты— все нашло отражение в графике, живописи, даже карандаше у красноярских художников.

Мешков решил уехать в Назарово — там жили родители, надо было помогать старикам. Рудольф Руйга, председатель творческой организации, и Тойво Ряннель, секретарь това­рищества «Художник», чутко уловили душевное смятение Мешкова, не стали уговаривать остаться в Красноярске — ра­бота бы нашлась, но они знали из своего опыта: художник, как и любой творческий человек, должен сам делать выбор.

 — Только попробуй замкнуться в газете, а тем паче в домашнем хозяйстве — век не простим! В общем, так,— за­ключил Руйга,— через год должна быть выставка твоих ра­бот!

***

Владимир Мешков «не замкнулся»: поддержка красноярских товарищей воодушевила его на серьезную, тяжелейшую работу. В своих воспоминаниях, включенных в монографию К.В. Лисовского «Сибирский художник Д.И. Каратанов», В. Мешков рассказывает о тех годах.

«В 1947 году был у меня творческий отчет. Он состоял­ся во дворе Дома-музея В. И. Сурикова, где в те годы раз­мещался Союз художников. По стенам у меня были развешаны большей частью работы в линогравюре, печатавшиеся в газетах.

На этой выставке я решил показать свои работы в эстам­пе. Было выставлено три-четыре работы. Каждый из присут­ствующих высказывал свое мнение по поводу работ. Речь шла о приеме меня кандидатом в члены Союза художников.

Дмитрий Иннокентьевич взял слово, и, называя некоторые гравюры, отметил способности и хорошее знание техники у автора: «Вполне овладел техникой гравюры». Подошел ко мне. «Больше фантазии в ваши работы. Больше внимания композиции». На гравюрах он увидел старые домики с рез­ными орнаментами на ставнях.

«Для того, чтобы хорошо знать Сибирь, надо не забы­вать старину, не проходить мимо сибирского народного ис­кусства».

Позвал меня к себе. Попили чайку, поговорили. Он охот­но показывал свои работы, делился секретами живописи. Большой и обаятельный человек был. С первого знакомства я понял, что это человек мудрый, с большим жизненным опытом, прекрасно знающий Сибирь. Его советы и указания были мне очень важны и дороги...»

Все воспоминания, опубликованные в монографии, до обидного коротки и лаконичны: они ограничены только лич­ностью Дмитрия Иннокентьевича, в них мало освещены взаи­моотношения Каратанова с авторами воспоминаний. Навер­ное, это от скромности: «Не дай, бог, кто-то подумает, что «примазываюсь» к крупнейшему художнику Сибири, «напра­шиваюсь» в ученики, товарищи». Так же коротки воспоми­нания и Мешкова. Поэтому я приведу их почти полностью: в них, на мой взгляд, просвечивается вечная благодарность Владимира Мешкова к мастеру, к человеку, который не прос­то учил пристально всматриваться в детали, отрабатывать технику, композицию, но глубоко вникать в особый характер Севера и северян, подметив опытнейшим взглядом истинное, еще самим Мешковым неосознанное призвание. И зарож­давшуюся вечную любовь...

«Был он (Каратанов. — Ж.Т.) превосходным рисоваль­щиком. Особенно интересны его рисунки северян. С перво­го взгляда в некоторых из этих рисунков обращало на себя внимание какое-то несоответствие в размере рук. Но он и в рисунке был самобытен, своеобразен. Несмотря на то, что его зарисовки делались с натуры, он, как настоящий худож­ник, все видел и передавал по-своему. Когда смотрю у боль­ших мастеров, какое они уделяют внимание рукам, неволь­но вспоминаю Каратанова: «Вот вы лицо-то хорошо пока­зали, а рукам не уделили внимания. Они ведь о многом го­ворят».

У Каратанова руки выполнены так, что зритель невольно останавливает свое внимание. Руки рабочие. Трудовые ру­ки. И в фигурах у него сутулость подчеркивается. Все — и руки, и головы, и посадка — северян. Они сутулы потому, что часто сидят у костров, сидят нагнувшись в тесных чумах. Отсюда и сутулость. Это очень верно и правдиво. Когда я консультировался у художника Н.А. Пономарева, он говорил мне: «Посмотрите на руки, всмотритесь в поступь. Наблюдайте даже, как ступни ставит человек». И я опять вспоминал Каратанова.

Когда я был принят в Союз художников, я узнал Каратанова как активного участника всех наших дел. Он не толь­ко аккуратно посещал все наши собрания. Ему было важно все, что касалось искусства. Таким мне запомнился Д.И. Каратанов с первых наших встреч».

***

1948-й — особенный год. Советская общественность отмечала 100-летний юбилей со дня рождения великого рус­ского художника Василия Ивановича Сурикова. Памяти великого земляка была посвящена краевая выставка краснояр­ских художников. Особое место на ней занимал ученик В.И. Сурикова художник Д.И. Каратанов. Он первый среди сибирских художников в юбилейном году был удостоен вы­сокого звания заслуженного деятеля искусств РСФСР. И лю­бители искусства, собратья по творчеству, краеведы, друзья горячо поздравляли своего старшего товарища, наставника.

Памятен и Владимиру Мешкову 1948 год: он впервые участник краевой выставки; он принят в члены Союза художников, причем минуя кандидатский стаж. А было это так. В 1948 году Москва утверждала двух красноярцев: членом Союза — Тойво Ряннеля и кандидатом — Владимира Мешкова. Президент Академии художеств Алексей Михайлович Герасимов, просмотрев представленные комиссии последние эстампы, оценил их профессионализм, особое внимание обра­тил на альбом, который еще в 1940 году на ВСХВ был отмечен медалью. И внес такое предложение: «Профессионализм и объем работы в технике гравюры позволяют считать, что художник Мешков уже прошел кандидатский стаж и достоин быть членом Союза художников СССР».

***

Работа в районной назаровской газете «Путь к коммунизму» целиком захватила Владимира Мешкова в свой «плен». Но это не тяготило его. Мешков понимал, что любому художнику необходима повседневная тренировка, а художни­ку-граверу— в особенности: в работе с резцом требуется твердая, уверенная, смелая рука. В рисунке неверный штрих спасет резинка, неточный мазок в живописи можно убрать шпателем. Но штрих на линолеуме делается только раз. Од­но неверное движение, и доска испорчена. А газета не ждет. Есть настроение или его нет у газетного художника-гравера, он должен работать, обязан дать иллюстрацию в номер. И это не просто «техническая» работа, резцом, она связана с поисками объекта, композиции. И все это срочно, безотла­гательно. Но никогда он не клял «газетную каторгу», пожи­рающую творческое время, никогда не говорил, что отдал газете лучшие годы своей жизни. Нет! Это газета дала ему многое. Она привила Мешкову огромную работоспособность, выработала навык общения с людьми. И не газета ли при­вила ему непреходящее чувство гражданственности?

С первых дней работы в районной газете, как и до войны в Эвенкии, Мешков нашел время, чтобы возглавить кружок юных художников, с непременным уклоном к графике, к технике линогравюры.

В самом начале 1947 года на кустовом семинаре газет­чиков в Ачинске совсем неожиданно Мешкову по просьбе газетных художников пришлось рассказать о технике газет­ной линогравюры, поделиться опытом. И после семинара все чаще стали наведываться собратья-художники с просьбой подсказать, оказать помощь. Владимир Мешков никому не отказывал. Но вместе с тем крепла мысль: «Собратья-сосе­ди могут приехать, но край-то велик! И в «районках» нет цинкографии. Газеты «слепы», художники работают, кто как умеет, не зная особенностей газетной гравюры. Необходи­мо методическое пособие, а такового нет вообще. А если мне попробовать? Ведь есть же у меня какой-то опыт, со­хранились письменные советы Петра Николаевича Староносова...»

И Мешков, откладывая свои творческие задумки и обяза­тельство, данное красноярским товарищам — представить свои работы на обсуждение, начал писать брошюру. Свою работу «Газетная гравюра на линолеуме и дереве» Мешков написал в 1947 году и послал ее на рецензию Ивану Николаевичу Павлову. Академик Павлов внес свои замечания и на­писал теплое письмо, от души благодарил Мешкова за «уди­вительно полезное, нужное дело, до которого никак не до­шли руки у столичных художников-граверов». Брошюра бы­ла издана в Красноярске в 1948 году.

***

В тот же период времени произошло первое знакомство Мешкова с красноярским писателем Николаем Устиновичем. «Кажется, именно он,— вспоминает Мешков,— зародил мысль попробовать себя в книжной графике».

Знакомство с Николаем Станиславовичем Устиновичем, удивительно душевным человеком, тонким знатоком сибир­ской природы, быстро переросло в крепкую дружбу. Это и неудивительно: редко кто, познакомившись, пусть даже бег­ло, не проникался симпатией к Устиновичу, человеку нелег­кой судьбы, пронесшему сквозь все напасти неистребимую любовь к человеку. Необыкновенная деликатность, мягкость манер, свойственная, пожалуй, лишь старым интеллигентам, отличали его от всей остальной пишущей братии.

Высокий, чуть сутуловатый, с нервным худощавым лицом, крупным носом и большим ртом, он отнюдь не являл со­бой тип красивого мужчины, но все, кто знал его, скажут, что Николай Станиславович был привлекателен. Обычно лю­ди худощавые, высокого роста, в движениях неуклюжи, уг­ловаты, а вот у Устиновича движения были плавными, мяг­кими. Это была ни с чем не сравнимая грация охотника. Устинович не просто любил природу, он хорошо знал ее, рас­сказывал о ней другим с щемяще-пронзительной откровен­ностью. Он был не только певцом сибирской природы, но и одним из самых горячих защитников ее. И всем своим творчеством стремился передать свое отношение, свои чув­ства людям.

Устинович бывал и неистов в своем сокрушительном гне­ве, мог стучать по столам высоких начальников своими ис­калеченными кулаками. Он был среди тех, кто первым вос­стал против лозунгов: «Покорись!» «Покорим!»

Николая Устиновича и Владимира Мешкова соединила ис­кренняя любовь к природе. Мешкову нравились тонкие до прозрачности, глубоко лиричные рассказы Устиновича, крат­кие и лаконичные. Именно к этому стремился Мешков в гра­вюре. С первых своих работ он старался избежать вычур­ности, громоздкости.

Сегодня уже не имеет значения, кто первым предложил Мешкову оформить книгу Устиновича, но после первой бы­ли еще шесть, и только преждевременная смерть писателя прервала их

 Первой книгой Н. Устиновича, проиллюстрированной Меш­ковым, были «Рассказы следопыта», выпущенные в Красноярском книжном издательстве в 1948 году. Это была и пер­вая книжная графика Мешкова. Потом пошли другие книги Н. Устиновича, И. Рождественского, А. Немтушкина, «Сказ­ки старого Тыма», книги Г. Федосеева, А. Лазебникова, А. Буйлова и первая цветная линогравюра в оформлении романа об эвенках «Большой Ошар» автора этих строк.

Мешков как истинный мастер, художник со своим виде­нием мира, никогда не является просто иллюстратором, его можно назвать соавтором. Такой подход и понимание роли художника в создании книги проявились уже в его первой книжной графике.

Рассказ «В пургу» из книги Николая Устиновича «Расска­зы следопыта» ведется автором неторопливо, спокойно, да­же обыденно, хотя над героем повествования — охотником — нависла смертельная опасность. Что может быть страшней «черной пурги» в тундре? О ней написано много ужасов. Как ее изобразить? Художник отлично знает, что герой не новичок, а коренной житель Севера. И вот в иллюстрации Мешкова неистовство природы, описанное Устиновичем, от­ступает на второй план, и кажется, нет никакой пурги — на­столько спокоен путник: он северянин, и знает, что его ожи­дает.

Нет, не напрасно Владимир Мешков так пристально изучал эвенкийскую этнографию! Он уже твердо знал, что даже у единого эвенкийского народа есть не только языковые ди­алекты, но и «диалекты» в костюмах и орнаментах. Для не­го неприемлемо абстрактное понятие «северянин» в худо­жественном и литературном творчестве. Вот почему, прежде чем приступить к иллюстрации книги «Сказки старого Тыма» Владимир Мешков ознакомился с этнографией и фольк­лором народа ханты.

 Он жил и работал до войны в Эвенкии, но «авансом» в десяток лет, в 1946 году, газета «Красноярский рабочий» на­звала Мешкова таймырским художником, а год спустя — эвенкийским. И не случайно Владимира Мешкова как «свое­го эвенка» пригласили в Туру на юбилейную сессию, посвя­щенную 20-летию Советской Эвенкии.

На окружной юбилейной сессии встретил Владимир Меш­ков своих старых друзей Георгия Бояки, Андрея Кочени, Кон­стантина Чапогира. Они вспомнили былое, свои фронтовые дороги, помянули тех, кто не вернулся с ратного поля. А таких было немало. И, наверное, Мешкову больнее всего было поминать своих учеников, талантливых ребят из школь­ной художественной студии — Леву Пинигина, Володю Чапогира, Витю Симончина, Ваню Комбагира, которые уже ни­когда не возьмут в руки карандаш и резец...

Помянули тогда и Иннокентия Увачана, Героя Советского Союза, и кольнуло сердце не только болью за рано ушед­шую жизнь, но и чувством досады: ведь встречались часто в Туре, но не довелось поближе познакомиться: ничем не приметный молодой эвенк, не очень разговорчив, как, впро­чем, все эвенки, не стахановец, не герой. Вот кабы была «печать на лице» и знать бы заранее, что станет Иннокентий Увачан песней своего народа.

Кабы знать... Как знакомо это чувство утраченного, не­восполнимого, упущенного мгновения, неповторимого лица и факта. Как часто оно посещает Владимира Мешкова, худож­ника огромнейшей работоспособности. Он создал тысячи гравюр! Казалось бы, большего, чем охватил он, подметил, воссоздал, увековечил — и сделать невозможно, но нет! — упрекает себя за медлительность, за «пропущенные мгно­вения»...

Вот, например, в пятидесятом году сделал Мешков порт­рет Георгия Бояки, ветерана войны, лучшего в округе охотника, только что награжденного орденом Ленина. Сделал портрет для газеты, вырезал на линолеуме небольшое кли­ше и все собирался сделать большой станковый портрет это­го удивительного человека, не просто удачливого добытчи­ка, а рачительного хозяина тайги, новатора промысла, у ко­торого при самой высокой добыче не скудело соболем охот-угодье. Неутомимый охотник вновь за высокие показатели награждается орденом «Знак Почета», а затем Георгию Сте­пановичу Бояки присваивается звание Героя Социалистичес­кого Труда.

Но так и не успел при жизни друга завершить его порт­рет Владимир Мешков: бесконечные разъезды, огромная работа отвлекали. И клянет себя Мешков, что также не за­вершил портрет еще одного товарища, необыкновенного че­ловека Константина Чапогира, названного «эвенкийским Маресьевым». Он потерял на войне ногу, но нашел в себе мужество встать в строй — стал охотником, гвардейцем пуш­ного промысла.

Мешков побывал, разумеется, не только в Туре; зимняя прозрачная, хрустально-сиреневая тайга не могла не позвать того, кто был уже опален ее морозным пламенем, осиян не­бесными очами.

И все это северное невыдуманное волшебство вновь раз­вернулось перед Владимиром Мешковым, долгожданным толчком отозвалось в сердце. Магическая теплота улыбок северян напомнила ему о когда-то данной — пусть молчали­вой, самому себе! — клятве рассказать всем людям не прос­то о Севере, а о «его Севере», о Севере в своем собствен­ном видении. Может, этой встречи с чудом ему и не хвата­ло? И в этот раз он твердо сказал, что постарается показать Эвенкию своими средствами.

Впрочем, своими средствами — «линогравюрой малой фор­мы»— Владимир Мешков давно показывал Эвенкию и никог­да, собственно, не уходил от этой темы. Теперь же он ре­шил показать Север во всем многоцветье, присущем ему, перейти к цветной станковой линогравюре — эстампу.

Мешков В.И. Эвенкия. Большой аргиш. Цветная линогравюра

С 1952 года Мешков решил посвятить себя целиком твор­ческой работе. А это, к сведению читателя, означает, что творческий человек нигде не получает постоянную, твердую зарплату и должен «кормиться» только тем, что сделает. Вот тут-то и подстерегает талант самая серьезная опасность, начинаются главные трудности: легко перейти на «легкие за­работки». Конечно, это тоже труд и совсем не легкий, но труд не творческий, а даже убивающий творческое начало. И как нужны здесь понимание и поддержка окружающих!

В Ачинске, где жил Мешков с женой и дочерью Таней, был у него давний понимающий товарищ, редактор газеты Иван Иосифович Ищук. Он, хотя Мешков уже и не числился сотрудником, выделил ему специальную комнатку, где Меш­ков установил печатный станок собственной конструкции. Друзья из редакции шутили: «Деньги печатать собираешься?»

А ему и впрямь приходилось порой «деньги печатать»: делать конфетные обертки для кондитерской фабрики, вин­ные этикетки. Но такую «работу» он делал в самых критичес­ких случаях, когда нужда подступала к горлу и надо было как-то продержаться, чтобы сделать главное, задуманное. И еще благодарен за помощь в то трудное время председа­телю Ачинского горсовета Анне Федоровне Ворошко — по­могла с квартирой. Правда, квартиру дали не «художнику Мешкову» — мало это «весило» для членов исполкома в то бесквартирное время, а «депутату горсовета двух созывов, заведующему внештатным отделом культуры В.И. Мешкову». Так что «печатать деньги» не очень-то было удобно депутату Мешкову. Да и в работе этой есть что-то от кустаря-одиночки. Другое дело оформление декораций в Ачинском драмтеатре! Какой художник, даже знаменитый, не пробо­вал в этом свои силы и даже обретал признательность и из­вестность.

Но где взять на все время, если ты облечен доверием избирателей, если ждут от тебя общественной работы? Да что ждут! Владимир Мешков и сам никогда не мыслил сво­ей жизни без нее. Это было не «выполнением обязанностей», а неотъемлемой частью жизни.

Все годы жизни в Ачинске Мешков — лектор-обществен­ник. И не просто рядовой член общества «Знание», а один из активистов, организатор многих начинаний. При его учас­тии был создан университет культуры, долгие годы Меш­ков вел там тему «Живопись и эстетическое воспитание». Каждая лекция сопровождалась выставкой репродукций ве­ликих художников прошлого, лучших советских живописцев. И обязательно Мешков знакомил с творчеством краснояр­ских художников.

Не мог быть равнодушным Владимир Мешков и к неудовлетворительной работе ачинских школ с юными художника­ми. Он не только посещает школьные кружки, дает консуль­тации, организует городские выставки детского творчества, но пишет в газету, выступает на сессиях горсовета.

Кто-то из задетых попенял, что-де Мешков не заметил школьных кружков вышивки, а это тоже «одна из форм эс­тетического воспитания». Что ж, он не поленился, обошел все городские школы, где работали кружки. И его как ху­дожника, глубоко чувствующего правдивость рисунка, его подлинные истоки, потрясло, что руководители большинства кружков, школ, да и городской отдел народного образова­ния просто не понимают, что подобное «художественное эс­тетическое воспитание», не что иное, как воспитание дурно­го, мещанского вкуса. Да, есть замечательные работы, неко­торые школьники добились чуть ли не профессионального мастерства в технике вышивания. Но Мешкова взволновало то, что ученики не умеют отличить образцы народного твор­чества от базарных поделок. Именно поэтому он выступил с резкой критикой школьного эстетического воспитания в ачинской газете «Ленинский путь».