Повесть о художнике В.И. Мешкове. Глава 7. Учитель

Автор повести – Жорес Петрович Трошев

Источник: Трошев Ж. Северная рапсодия: Повесть о художнике./ Жорес Петрович Трошев. – Красноярск: Красноярское книжное издательство, 1989. – 135 с.

УЧИТЕЛЬ, ВОСПИТАЙ УЧЕНИКА!

(Мешков В.И., как учитель и наставник)

 Мешков В.И. в Суринде (Эвенкия). 1959 год

Никто, наверное, из художников не мог, да и вряд ли сможет точно сказать, сколько у него учеников. Даже те, кто имел свои студии и школы. Искусство слишком индиви­дуально, чтобы учитель был счастлив огромным числом сво­их прямых «последователей» и — упаси бог! — «продолжа­телей». Учитель счастлив, если сумеет передать свое отно­шение к искусству, некоторые из своих «технических секре­тов». И все же каждый из художников хочет иметь учеников. Мешков не исключение.

Так сколько у него учеников — много или мало?

Если говорить о художниках, обязанных своим ростом нас­тавничеству Мешкова, его личному влиянию и самой горя­чей поддержке, таких очень много. А если прибавить к то­му десятки и десятки художников-любителей, с кем Мешков постоянно ведет семинарские занятия, чьи выставки он ор­ганизует как руководитель секции молодых художников, то окружает его обильная поросль.

«Мой учитель», «мой Мешков», — говорят долгане Борис Молчанов и Николай Лаптуков, хакас Павел Боргояков и та­тарин Галиулла Файзулин. Мне кажется, что особенно бли­зок Мешкову нганасанин Мотюмяку Турдагин.

В архиве Мешкова хранится много признательных теплых писем из самых разных уголков края и страны от молодых и старых художников, считающих его своим учителем. И они согревают душу. Вот альбом с рисунками, фотографиями де­ревянных скульптур Константина Толстикова и много его писем, начинающихся одинаково: «Здравствуйте, дорогой мой учитель...»

Это тот самый скромный многообещающий Костя Толстиков, шестиклассник, один из 25 учеников школьной художест­венной студии в Туре. Жестоко израненный на войне, почти лишенный движения, он избрал местом жительства Минусинск, вернулся к творческой работе, добился профессионального мастерства.

 — В дни торжеств, «по поводу», «к случаю», — с горечью говорит Мешков, — называют Константина Толстикова талант­ливым, награждают эпитетом «минусинский Островский» и расщедриваются изредка на персональную выставку... Но вот теплоты, постоянного внимания, прямо скажу, он не видел. А ведь давно можно было организовать и постоянно дейст­вующую выставку, и постоянную консультацию, не говоря уже о том, чтобы облегчить бытовые условия, создать твор­ческую обстановку...

В мастерской Мешкова развешано по стенам множество подарков — и работы художников, и подлинники известных мастеров. Они — свидетельство уважения, признательности, и Владимир Мешков с теми же чувствами хранит их. Есть в этой необыкновенной коллекции пейзаж маслом на стекле.

 — У него удивительная история, — говорит Мешков. — Когда-то подобные поделки были довольно широко распрос­транены, украшали стены небогатых домов, непритязатель­ных любителей живописи, хотя справедливости ради надо сказать, что подобный вид искусства, если к нему относить­ся серьезно, требует кропотливой творческой работы. Обра­ти внимание: последовательное наложение красок на стек­ло с обратной стороны создает «стереоэффект». Возможно, это было предтечей сегодняшних стереооткрыток.

Так вот, как-то в газете я прочел статью «Дважды рож­денный». В ней рассказывалось о инвалиде Отечественной войны Александре Андреевиче Уколове. Удивительная ис­тория! На человека дважды приходила «похоронка», а он ос­тался жив! Пусть тяжело раненный, пусть инвалид — но вер­нулся домой! И работать начал по прежней специальности — учителем в Павловщине. А мимоходом одна подробность: увлекся живописью на стекле. Конечно, меня потрясла сама история героя войны. Но и заинтересовала «деталь» — жи­вопись на стекле...

Мешков решил ехать на Павловщину. Встретил он там обычную в подобной ситуации обстановку: с одной сторо­ны— увлеченность до самозабвения, одержимость, а с другой — полное непонимание, порой насмешки даже близких людей: «Чудит старик, в детство впал».

Руководящие товарищи, «причастные к культуре», очень обрадовались приезду известного художника: «Да наставьте хоть вы старика на путь истинный».

Мешков не ошибся в предчувствии встречи с прекрасным, хотя и не увидел шедевров. Он встретил то, что всегда за­ставляет волноваться: искреннее увлечение, пронизанное глу­бинным пониманием гармонии, красоты. Конечно, манера письма — на чем бы ни работал художник: на картоне, хол­сте, стекле — была далека от совершенства. Но и в этом несовершенстве ощущалось не отсутствие навыка, не твор­ческая беспомощность и примитивизм, а наивность, исходя­щая от народного понимания законов красоты. Особенно хороши были работы на стекле.

Он прямо сказал об этом Уколову, посоветовал работать только на стекле, пояснив, что эта самобытность — просто находка, творческое озарение. «Вы не подражаете кому-ли­бо: этот вид искусства забыт. Так что вы нашли свой, собст­венный путь. И не сворачивайте с него, не огорчайтесь, что вас не понимают: это испытывали многие. А вот насмешки...»

Мешков придирчиво отобрал несколько работ, их раз­весили в помещении клуба, и «народный художник РСФСР В.И. Мешков», о чем было объявлено в афишах, провел бе­седу. Жители Павловщины по-иному взглянули на А.А. Уколова: «Оказывается, наш Александр Андреевич — талант! Он возрождает народное творчество — так сказал художник. А он-то понимает в этом деле...» Владимир Мешков сделал главное — поддержал художника-любителя, вдохнул в него уверенность. И еще: возродился школьный изокружок, которым руководил на общественных началах Александр Анд­реевич Уколов. А перед приездом Мешкова кружок едва не распался: «Чему научит художник-самоучка, увлекающий­ся какими-то мещанскими поделками?»

Дружба самобытного павловского художника и Владими­ра Мешкова продолжается: Уколов постоянно консультиру­ется, привозит на авторитетный суд новые работы, делится планами. Мешков, не дожидаясь просьб, а, зная, какая это проблема, делится красками...

В канун подготовки краевой выставки художников-люби­телей и мастеров прикладного искусства в честь 70-летия Ок­тября, когда отбирались работы северян, Владимир Мешков горестно вздохнул:

 — Смотрю на старые работы Романа Пикунова и Николая Ботулу и думаю: сколько прекрасного могли еще свершить эти талантливые люди, какую радость принесли бы нам, как возвеличили бы свою родную Эвенкию, если бы не прежде­временная смерть... Нелепая... По своей слабости, своей ви­не... Да и только ли своей? Помнишь, как сказал Киров о смерти Есенина: «Не удержался. Видать, разбился о камень черствых людских сердец...»

Мешкова волнует не только давно свершившееся — это невосполнимо. Его волнует, что первопричина подобных тра­гедий еще жива и где-то зреют новые трагедии.

 — История с Романом Пикуновым, — размышляет Меш­ков, — внешне проста: зазнался, закружился в «богемном ча­ду», обострилась болезнь и... ранняя смерть... Но ведь это итог! А у всего есть начало. Роман Пикунов хотел полу­чить высшее художественное образование. Я убеждал: крас­ноярское училище имени Сурикова — прекрасная школа! И самое главное — ты не оторвешься надолго от родной земли, от художников, состоявшихся в Сибири. Ты всегда смо­жешь обратиться за советом к тем, кто прекрасно знает Се­вер. И потом — ты вчерашний школьник, тебе необходим опыт, первоначальное художественное образование.

Куда там! Обиделся парень на меня: дорогу в большое искусство я ему закрываю — рекомендации не даю. И эвен­кийские руководящие товарищи тоже обиделись: «Не пони­маешь ты, Мешков, политики партии: ускоренными темпами готовить высококвалифицированные национальные кадры». Вот так: квалифицированные — значит непременно с выс­шим образованием и непременно подготовленные в Ленин­граде! А ведь уже в те годы можно было анализ сделать: сколько коренных северян, получивших высшее образование, работает по специальности?

Вернулся после учебы Роман окрыленный: его работы получили хорошие отзывы, даже критиками отмечены! Они и меня порадовали. А вот настроение насторожило. Не чув­ствовалось в нем творческого запала, нетерпения, во всем его настроении так и сквозило: «Я вам еще докажу — кто такой Пикунов!» А ведь доказать надо было прежде всего себе самому! Так я и сказал Роману. И предложил некоторое время поработать у меня в мастерской. Роман поблагодарил и отказался: «Есть свои планы. Надо в Туру».

Стали появляться у него интересные работы, свидетель­ствующие о крепнущем таланте. И я был рад за Романа, пи­сал ему ободряющие слова, снова приглашал приехать в Красноярск и не тревожился, что он отмалчивается, что все нет долгожданной значительной работы. Успокаивал себя: процесс творчества — мучительный процесс. И подгонять творческую личность непозволительно...» Был спокоен, по­ка не увидел, что все у Романа пошло кувырком — творчес­кая работа, личная жизнь... А ведь мог я о том догадаться еще в 1973 году, во время семинара в Норильске: Роман лю­бое замечание принимал в штыки, пренебрежительно отно­сился к товарищам по семинару.

 — В Туре, — заканчивает невеселый рассказ Мешков,— я увидел угнетающую картину: Роман Пикунов неудержимо катится вниз, распыляет талант, транжирит и без того слабое здоровье, а вокруг него полнейшее равнодушие, прикрываемое славословием да пагубными призывами прощать таланту «маленькие слабости»..

Мешков, как ему ни тяжело, не хочет уходить от непри­ятных размышлений: судьба другого талантливого художни­ка-самоучки якута Николая Ботулу хоть во многом и не по­хожа на судьбу Романа Пикунова, но есть печальная общность в их трагическом исходе.

 С художниками Севера. Слева направо — Мотюмяку Турдагин с Таймыра и Николай Ботулу из Эвенкии. 1969 год

Уж если говорить о причастности к судьбе — так и я причастен в какой-то степени к судьбе Николая Ботулу: в те годы, когда я работал заведующим окружным отделом куль­туры, Николай заведовал сельским клубом в поселке Нидым, и именно я познакомил его с Мешковым.

Это было в 1955 году, в период подготовки к 25-летнему юбилею Эвенкийского округа. Узнав о приезде Мешкова, я тотчас послал записку в Нидым, предупредив Ботулу, чтобы он захватил все свои рисунки.

Владимир Мешков, несмотря на огромную занятость — он готовил юбилейный альбом,— нашел время, чтобы вни­мательно рассмотреть все рисунки Николая, а тот, чуть ли не с ночи ожидая в музее своего кумира, сидел, затаив ды­хание, следя за выражением его лица.

 — Это ты по памяти рисовал? — наконец улыбнулся Мешков, отложив несколько рисунков. Николай утвердительно кивнул головой.

Мешков знал уже по опыту своей первой школьной ху­дожественной студии: не любят северяне рисовать с нату­ры, делают рисунки и целые композиции по памяти, а зри­тельная память у них удивительная. Сначала ему казалось, что это обычное явление, свойственнее всем детям, наделенным богатым воображением. И вот он разглядывает рисун­ки, сделанные уверенной рукой, с ярко выраженным национальным колоритом. Животные и птицы выполнены с отлич­ным знанием анатомии. Но Мешков уверен: все рисунки сде­ланы по памяти. Даже пейзажи.

 — Почему ты не рисуешь с натуры?

Николай удивленно глядит на Мешкова:

 — Зачем? Я закрою глаза, а все вижу! Понимаешь? Начинаю смотреть — вижу много лишнего. Это мешает. — И спрашивает уже удрученно, заметив острым глазом мимолетную улыбку,— так нельзя? Не научусь рисовать? А я так хочу быть художником. Как ты! — С обезоруживающей прямотой заключает он...

Тогда Мешков не смог решительно убедить Николая, что без работы с натурой не может обойтись ни один художник. Поэтому Мешков взял с собой в поездку Николая, чтоб тот посмотрел, как делает зарисовки он, и сделал бы вывод для себя. Николай терпеливо, часами не шелохнувшись, как охот­ник в скрадке, ежедневно сидел рядом с Мешковым, не ды­ша смотрел за бегом карандаша...

 — Много времени прошло, — вспоминает Мешков. — Николай постоянно приезжал на семинары, участвовал в выставках, делал несомненные успехи: был отмечен не раз и на краевой и на республиканской выставках... Да, это подлинно национальный, первый эвенкийский художник-гравер!

Его «Глухарь», «Орланы», «Портрет отца», «Портрет ры­бака»— гравюры уже не ученика, а мастера, причем свое­образного, не похожего на других, со своим видением и по­черком. Начал пробовать себя и в цветной линогравюре...— А знаешь,— Мешков неожиданно, казалось, без всякой связи с разговором, рассмеялся. — Николай, поддел-таки меня! Попросил как-то в Красноярске достать мою гравюру «Лун­ная ночь на Кочечумо». Вежливо так просит, лиса хитрая! И показывает пальцем: «Смотри, Владимир Ильич, краси­вая картина, верно? И вид так удачно выбран — сверху. Простор! — И захихикал. — Только ты ни разу с санок не вставал. И все сделал по памяти! Цвет передан точно. Од­нако по памяти!» — Каково? И трудно мне было объяснить, что всякая картина — это не фотография, а собирательный образ.

На семинарах, на том же норильском, я убедился, с ка­кой тщательностью, ювелирной точностью Николай отраба­тывает индустриальный пейзаж: взять, к примеру, его лино­гравюру «Рудник Октябрьский»... Да, кстати, о ювелирной точности... — Мешков вздыхает удрученно,— знаю, что ерун­да, но вот гложет сомнение: не оказал ли я «медвежью услугу», нацелив Николая на разработку эскизов для национальных сувениров?

Мешков еще тогда, в пятьдесят пятом, привлек Николая к оформлению юбилейной выставки, заметив, что Ботулу об­ладает незаурядными способностями резчика по дереву, че­канщика по металлу. Но выставка — это эпизод. А Мешкову хотелось приобщить Николая к какой-то определенной ра­боте с уклоном художника. Он показал приемы резьбы по линолеуму. Николай ухватил суть, вырезал заставки, орна­менты для газеты «Советская Эвенкия».

Работы Ботулу понравились, ему стали давать заказы. В очередной приезд Мешков уже настаивал: «Николай — наход­ка для газеты! Да не только в этом дело: надо помочь на­чинающему художнику-самоучке, вырастить из него масте­ра». Мешков хорошо помнил, как начинал сам, как ему по­могала вот эта самая газета.

И как негодовал Мешков, что редакция газеты «Совет­ская Эвенкия» никак не может выкроить должность худож­ника конкретно для Николая Ботулу. Не получилось с редакцией, Мешков «бился» с дирекцией совхоза «Нидымский», что почти рядом с Турой. Точней, в Туре даже отделение совхоза было. А Ботулу — директор Дома культуры. Так раз­ве нельзя деятельность директора по должности, художни­ка по призванию сделать более целенаправленной? И вот по настоянию и при участии Мешкова Красноярское отде­ление Художественного фонда РСФСР открыло в 1962 году в Нидымском совхозе мастерскую по пошиву меховых из­делий, изготовлению северных сувениров.

Мы вспоминаем с Мешковым о «золотых днях» работы мастерской: удалось привлечь мастериц, живущих в Туре и Нидыме, дать заказы женам оленеводов, словом, дело, о котором говорили годами, призывали с высоких трибун, раз­вернулось. Да не надолго...

 — Мастерская,— с горечью вспоминает Мешков, — вско­ре превратилась в «частную лавочку» по изготовлению спец­заказов для «почетных гостей», краевого и московского на­чальства. А Николая превратили в надомника: оказалось, что он еще и быстро изготовляет чучела. А кому не хочется увезти с собой на память о Севере прекрасно сделанную оленью или сохатиную голову с рогами или умело вырезан­ную деревянную статуэтку? И потянулись в дом Николая Бо­тулу туристы, геологи, специалисты разных профилей, ответ­ственные командированные. Все «по северному обычаю» с бутылками. И деньги потекли Николаю в руки, а еще быстрей из его рук: «товарищей» в таких случаях много нахо­дится.

Но ведь видело все это и совхозное и высшее начальство, и не только видело — само не раз обращалось с просьбами. Видели, знали, сочувствовали, ругали, когда уже «до предела» доходило, но не хватало времени, чтобы руку помощи подать!

 — Помню, — говорит Мешков, — я тогда крупно поговорил с окружным начальством: во-первых, худфонд отказался иметь дело с такой «мастерской», во-вторых, меня всерьез обеспокоила судьба Ботулу. Снова попытался устроить Ни­колая в газету, теперь и вакансия была — да не захотели его брать: «Выпивает крепко...» Вот так!

 - Да! Николай Ботулу и Роман Пикунов приблизили свою смерть водкой, — неожиданно резко говорит Мешков. — При­близили! Но не водка погубила их — она ускорила траги­ческий исход. А погубило их людское равнодушие. Как прос­тить себе, если на наших глазах, от нашего равнодушия гиб­нут люди, чьи талантливые руки уже никогда ничего не со­творят?

Много душевных сил и внимания уделял Мешков Бори­су Молчанову, долганскому художнику. Много раз дело до­ходило почти до разрыва, но хватало выдержки у Мешкова, чтоб «в последний раз» поверить Борису, не упустить его из рук, и хватило мужества и веры в себя Борису Молчанову. И он стал, первым из красноярцев-северян, членом Союза художников СССР. Безмерно рад за него Владимир Мешков, хотя не называет его своим учеником, а отдает в этом паль­му первенства красноярскому художественному училищу. Каждая новая выставка работ Молчанова свидетельствует о росте самобытного национального таланта, особенно это по­казала выставка 1988 года.

 В.И. Мешков в своей мастерской с Мотюмяку Турдагиным. 1984 год

Сложней с Мотюмяку Турдагиным. С детских лет мечтав­ший стать художником, ставший им, Турдагин, теперь уже далеко не молодой, никак не может полностью, бесповорот­но посвятить себя творчеству. И в то же время можно ли упрекнуть нганасанина, сына самого маленького северного народа, за то, что потянули его властно просторы тундры, что захотелось ему стать оленеводом.

Мешков получил короткое письмо, а с ним и три рисун­ка. Подпись к первому. «Моя жена Нина», «Мои дети: Ви­ка, Нина и Андрейка». На другом рисунке несколько балков, кочующих по тундре. На третьем Мотюмяку изобразил себя, стерегущего оленье стадо. И было теплое приглашение приехать в гости, посмотреть, как он живет.

О своей поездке к Мотюмяку Владимир Мешков расска­зал в газете «Красноярский рабочий» 12 мая 1968 года.

«Как было не откликнуться на письмо, как не повидаться с далеким другом! И вот я в Волочанке. На четвертый день к вечеру из бригады АЛотюмяку приехал каюр — Дюнто Турдагин, человек крепкого сложения, с обветренным смуглым лицом. Он крепко пожал мне руку.

Четыре быстроногих оленя понесли наши сани среди низ­корослых лиственниц. Тишина. Только щелканье копыт и скрип полозьев нарушают безмолвие. Вечереет. Закат при­нял слабую фиолетовую окраску. Особенно хороши силуэты лиственницы на таком фоне. Над темной полоской горизон­та справа повисла луна. Олени бегут и бегут. Сколько пре­лести в этих неутомимых животных. Олень кормит, обувает и одевает человека тундры.

Ученым еще не удалось установить, когда возник род нганасан. Известно одно, что среди дружной семьи народ­ностей Севера нганасаны — самая древняя и малочисленная.

Мой друг Мотюмяку Турдагин проявил незаурядные спо­собности еще в школьные годы, в интернате его рисунки ра-доБали воспитателей, учителей.

Погода резко меняется, не заметили даже, как исчезла луна. Пошел снег. Олени идут шагом, ветер усиливается. Ни деревца, ни дороги, никакого ориентира, снег сечет лицо. Не раз мне доводилось пересекать огромные просторы по северным дорогам. И всегда я поражался искусству жителей этого холодного края. Вот и Дюнто, уже немолодой, опыт­ный и мудрый, знающий все тропинки в тундре, гонит оле­ней по ориентирам, известным только ему одному. А мне кажется, что белому безмолвию не будет конца.

 - Скоро кончится хребет?

 - Проедем трещины, потом будет лес,— отвечает каюр. Небо светлеет, значит, скоро рассвет. Резко повернули в сторону, выезжаем в лесок. Олени тонут в рыхлом снегу. Вдруг на снегу — еле заметные следы санок. Еще немного, и перед нами стадо оленей, за леском стойбище. Повеяло теплом, на душе веселее. Каюр показал мне балок брига­дира и стал распрягать оленей. Навстречу шагал Турдагин.

После длинной утомительной дороги люди особенно ра­ды теплу. На железной печке шумит чайник, кастрюля пол­на оленьим мясом. Неторопливо течет беседа. Мотюмяку знакомит со стоянкой. Круглый год кочуют нганасаны по тундре. Зимой живут в балках, а летом — в чумах. Сотни мест приходится менять оленеводам.

Далеко к северу видна белая сопка.

 — Там отел оленей будем проводить,— говорит бригадир.

В его голосе — беспокойство. Как раз в период отела здесь бушуют метели.

Мне много довелось слышать о передвижных балках в тундре. Над их проектом работают в научно-исследователь­ском институте сельского хозяйства Крайнего Севера. Идут годы, а вот простого, удобного балка для оленеводов до сих пор не создали.

Утром меня разбудили ребячьи голоса. Младший — Андрейка одевает бакари и сокуй и комом вываливается за дверь, подхваченный сильным ветром. Мотюмяку рисует. Человек он, бесспорно, талантливый, прекрасно знает жизнь и быт своего народа, искренне гордится успехами товари­щей по труду. В беглых зарисовках его альбома, которые он делает постоянно,— труженики тундры. Часто художник рисует членов своей семьи.

Страстная любовь ко всему окружающему, чем живет Мотюмяку в тундре, выражается средствами искусства. В многочисленных его рисунках, которые мне довелось про­смотреть, особенно удаются художнику олени. Он их рисует по памяти в любом ракурсе и движении. «Бригада на стоян­ке», «Тундра ночью», «Перед переправой», «Олени копытят» и многие другие с успехом могли бы экспонироваться на выставках. Используя свободные минуты во время передви­жения или же на стоянке, Мотюмяку создает своеобразную летопись жизни оленеводов.

Советую художнику обобщать собранный богатый мате­риал. Приглашаю в Красноярск поработать в мастерской, по­знакомиться с техникой гравюры, офорта.

В бригаде более тысячи оленей. Скоро начинается отел — самый ответственный период. В этом году на Таймыре сне­га глубокие. Вокруг много диких оленей — самый страшный бич оленеводов, не уследишь — уведут все стадо. Поэтому пастухи день и ночь дежурят, берегут животных.

Одеваю бакари, парку и шапку, выхожу на мороз. Тихо. Собаки, свернувшись калачиками, лежат у балка. На гори­зонте розовеет восход. Кругом воркуют куропатки, взлета­ют в воздух стайками, словно белые шарики, катятся по снегу.

Сегодня бригаде переезжать на новое место. После завтрака первыми стали собираться женщины. Укладывают вещи, плотно привязывают к санкам. Пастухи ловят оленей, сборы проходят быстро, без лишней проволочки. Далеко по тунд­ре растянулся караван. Я и Турдагин на последних нартах. За нами стадо оленей, подгоняемое пастухом Николаем Чуначаром. Новое место действительно удобно, хорошо обо­зреваемо, снег неглубокий. Олени сразу начали добывать из-под него ягель.

 — Будущей зимой обязательно приеду в Красноярск, порисую, займусь гравюрой, — обещает Мотюмяку.

Хочется ему посетить мастерские, ведь он знает многих красноярских художников, расспрашивает о товарищах, с которыми учился.

...Снова буран. Приходит Дюнто, советуется с бригадиром. За низким столом пьем чай перед дальней дорогой. Олени запряжены, скоро в путь. Пурга бросает в балок снежки, будто зовет нас померяться силами».

Я взял рассказ Мешкова без изменений. Мне хотелось, чтобы в повествовании о художнике, кроме репродукций его работ, были бы и литературные зарисовки журналиста Меш­кова, ибо начинал он свой путь как газетчик и давно явля­ется членом Союза журналистов.

Более четверти века прошло с тех пор. Мотюмяку Тур­дагин сложился как самобытный художник. Он прекрасно овладел техникой линогравюры, и казалось — это его призва­ние. Но долгие годы жизни в тундре не дали воможности овладеть в совершенстве этим редким искусством. Он боль­ше работает карандашом и пером, но тем не менее его се­верные линогравюры не раз экспонировались на краевых, областных, республиканских, Всесоюзных и Всемирных выс­тавках. Все, казалось бы, хорошо, но гнетет Мешкова чувст­во неудовлетворенности:

 — Почему Мотюмяку так и не стал членом Союза художников? Профессиональных работ достаточно. И не скажешь, чтобы он был безразличен к успеху, к известности. — Мешков вдруг сам прерывает себя, смеется: — И я хорош! Человеку скоро пятьдесят, десять детей у него — ни у кого из нганасан нет такой огромной семьи! Мотюмяку уже дед, а я все беспокоюсь о нем, жду от него новых работ. И работает он, но мало. Очень хочу, чтобы приехал сюда, поработал у меня. Или я к нему съезжу в Волочанку...

***

Есть у Владимира Мешкова портретная галерея «Мои со­временники». Она невелика, если брать в расчет станковую линогравюру, акварели, работы карандашом, темперой, пас­телью. Но вспомним, что Мешков начинал как газетный ху­дожник. И сегодня никто, даже он сам, не может подсчи­тать, сколько портретов своих современников создал за свое творческое полустолетие.

И если бы все эти портреты однажды показать зрителям, выстроилась бы необыкновенная по исторической ценности галерея.

 Мешков В.И. Охотник из Байкита. Автолитография

Мы, восстанавливая прошлое, листали с ним подшивки старых эвенкийских газет с его гравюрами. Вот старейший охотник Андрей Кочени. А это еще молодые оленеводы Ан­тон Мукто, Тимофей Чапогир, ставшие прославленными. И печальная память славного прошлого: лучшие оленеводы Тунгусо-Чунского района, где ныне почти поголовно исчезли олени... Портрет Харитины Ивановны Салаткиной, одной из первых учительниц Эвенкии и первых секретарей райкома партии. Набросок ее портрета Мешков делал в морозной тайге. Такой и изобразил в станковой линогравюре: реши­тельной, женственной. Портреты, портреты... За каждым из них судьба человека, судьба эвенкийского народа.

 

 Мешков В.И. Портрет В.Н. Увачан, доктора исторических наук, профессора. Автолитография

Василий Николаевич Увачан, сын оленевода, ровесник Ок­тября, доктор исторических наук, профессор. С ним, моло­дым партийным работником, своим ровесником, Мешков по­знакомился, продолжил дружбу, когда Василий Николаевич возглавил окружную партийную организацию. Была соблаз­нительная мысль — изобразить Увачана во время встречи с королем Норвегии Улафом. Но выбрал привычную для сы­на тайги обстановку, и не смокинг, конечно, а обычную для таежных командировок одежду: на плечах оленья парка, на голове дедовский малахай. Таков на поясном портрете Ва­силий Николаевич. Характерное, волевое лицо немолодого, умудренного жизнью эвенка.

Мы не устаем удивляться, восхищаться Норильском — ка­менным многоэтажным первенцем Заполярья. Но кто на­зовет имя человека, чьи многолетние изыскания легли в ос­нову «свайного строительства» на вечной мерзлоте, не толь­ко в Норильске, но по всему Крайнему Северу, включая и зарубежный? На картине Мешкова мы видим его — это Ми­хаил Васильевич Ким, кореец по происхождению, северянин до конца дней своих.

А вот прекрасная акварель — портрет летчика Сахарова.

— Много лет назад,— рассказывает Мешков,— оказавшись пассажиром на борту ЛИ-2, тайно влюбился в командира эки­пажа Михаила Евгеньевича Сахарова, полярного летчика. Он был невысокого роста, подтянутый, с сухим аскетическим ли­цом. Поначалу даже разочаровал меня — тихим голосом, мягкой извинительной улыбкой. Ну какой это полярный лет­чик? Однако за внешней мягкостью, отсутствием «командир­ской струнки» чувствовались опыт и непреклонная решимость.

Погода в Подкаменной Тунгуске была неблагоприятной и по пути следования не обещала легкого полета, но началь­ник порта спросил Сахарова: «Полетишь?» Это было удиви­тельно: кто же командует полетами? Второй пилот Николай Осадин, старый знакомый, пояснил: «Опыт Михаила Евгень­евича дает ему право брать ответственность за полет на себя».

Потом, уже на летающей лодке «Каталине», направлялся с Сахаровым в Туру. И снова убедился, что Михаил Евгенье­вич не просто летит «без погоды», но «дает погоду» всем самолетам по северному маршруту.

Много поздней, не от Сахарова, а по старой фотографии узнал, что Михаил Евгеньевич — тот самый М.Е. Сахаров, ко­торый нашел в дальневосточной тайге самолет «Родина» и трех героинь — Гризодубову, Осипенко и Раскову!

«Мои современники» — так имеет полное право назвать Мешков сотни прекрасных людей, которых сумел запечат­леть для истории. Они благодаря Мешкову навсегда останут­ся с нами.

***

Есть еще одна сторона деятельности Мешкова, которая как-то не привлекла к себе пристального внимания: это про­паганда изобразительного искусства. Началась она в Ачинс­ке с создания народного университета культуры, в котором Мешков руководил секцией эстетического образования. Устра­ивая выставки изобразительного искусства, он видел, с ка­ким вниманием слушатели рассматривают копии мировых ше­девров.

 — Именно тогда, — вспоминает Мешков, — я понял, какая благодарная у нас, художников, аудитория и в каком долгу мы перед нею. Конечно, не у меня одного появились подобные мысли: красноярские товарищи давно вынашивали идею создания в городах и селах края «Малых Третьяковок», так мы окрестили будущие художественные галереи. Начали с передвижных выставок. Их принимали хорошо. Сложней оказалось с организацией выставок постоянных.

Первую художественную галерею открыли в Кемчугском детском доме, старейшем в крае. Организацию дела пору­чили мне.

Мешков приехал не один: привезли свои произведения Борис Ряузов, Тойво Ряннель, Рудольф Руйгл. Были там ра­боты и других красноярских художников. С каким восторгом встретили их ребята, с каким интересом слушали рассказы о их творчестве, о жизненном пути! Удивление и радость бы­ли на лицах, когда художники объявили, что некоторые кар­тины оставляют в подарок детскому дому и это будет на­чалом художественной галереи.

И галерея появилась! О ней писала краевая и центральная печать, в нее начали поступать картины художников из дру­гих городов. Ребята завели переписку со многими музеями страны, известными художниками. Вот только конец этой ис­тории печальный — картины начали разворовывать. Зачастили туда районные и краевые комиссии: хлебосольной за счет ребячьего рациона была директриса. Каждому члену комис­сии— сверток со снедью, а руководителю — приглянувшуюся «картинку». Директрисе суд определил заслуженную кару. Об ответственности районного руководства за нанесенную де­тям травму — ни слова.

Печальный опыт с Кемчугским детским домом не обес­куражил Мешкова и не сделал скептиком. Напротив! Воочию убедившись, с какой болью перенесли ребята упадок их га­лереи, он понял: начато нелегкое, но нужное дело!

 — Детским домам мы помогали и будем помогать. Для начала мы готовы даже дарить и сельским галереям, как сделали в Большой Уре, Теси, других местах.

 На открытии персональной выставки в Абакане. 1960 год

Мы подарили свои работы для организации Ачинской, Абаканской, Шушен­ской, Лесосибирской, Норильской галерей. Но нельзя же жить только на подарках! Галереи должны поддерживать пред­приятия, и их много, способных быть «меценатами».

Здесь, наверное, время рассказать о рождении Нориль­ской галереи, дружбе двух, казалось бы, совершенно раз­ных людей, которых связала любовь к искусству,— Иване Варламовиче Рехлове и Владимире Ильиче Мешкове.

Где-то в начале пятидесятых годов Мешков получил пись­мо от рабочего Норильского комбината И.В. Рехлова. Иван Варламович рассказал, что он давно увлекается коллекцио­нированием репродукций картин, начав с открыток, фотоли­тографий из журналов. Сейчас у него скопилось несколько тысяч репродукций, а также альбомы из многих стран Европы. Рехлов попросил у Мешкова оттиски гравюр, предложив в обмен что-либо из своей коллекции.

Мешков послал ему авторские оттиски и спросил: «Что же, Иван Варламович, Вы так и будете копить и копить? А если Ваши репродукции показать людям? Это было бы за­мечательно!»

Ту же мысль высказали норильский художник Борис Ста­ниславович Свецишевский, архитектор Лариса Григорьевна Назарова.

Первая выставка была посвящена В.И. Ленину: ведь у Рехлова накопилась огромная Лениниана. В ней имелись не только репродукции картин советских и зарубежных худож­ников (более полутора тысяч работ!), но и множество про­изведений В.И. Ленина на языках народов СССР и других стран. Конечно, экспонировалась из-за отсутствия вмести­тельного помещения незначительная часть. Потом были выс­тавки произведений Рембрандта, Рубенса, Ван-Дейка, Пуссе­на, тематические выставки: «Шедевры Дрезденской галереи», «Третьяковская галерея», Советские художники — в годы индустриализации и коллективизации, в годы Великой Оте­чественной войны, в послевоенные пятилетки. И, конечно,— ведь Рехлов старый северянин! — выставки «Север глазами советских художников».

С известным коллекционером И.В. Рехловым. 1982 год

 — Мы познакомились с Рехловым в 1959 году в Нориль­ске,— рассказывает Мешков,— в тяжелые для Ивана Варла-мовича дни. Он решил, что тематических выставок и выста­вок «по праздникам» для Норильска мало. Нужен постоянно действующий выставочный зал. С таким предложением он и обратился в Норильский городской Совет. Назначили ко­миссию, однако в ней не было компетентных людей, пони­мающих искусство в достаточной мере. И вот эта комиссия, проворошив огромную коллекцию — 60 тысяч открыток, гра­вюр, репродукций, рисунков,— вынесла потрясающий «вер­дикт». Начало было таким: «Коллекция представляет боль­шую художественную и познавательную ценность...», а в за­ключение: «Общественного значения эта коллекция не имеет, не представляется возможности подобрать из нее какую-ли­бо экспозицию».

К докладной записке было приложено «особое мнение» главного архитектора Норильска Ларисы Григорьевны Наза­ровой: «Не согласна с той частью акта, где говорится, что эта коллекция не имеет общественного значения... В городе неоднократно по инициативе самого Рехлова устраивались выставки в клубах и Дворце культуры. Общественное значение даже таких, не раскрывающих всех возможностей коллек­ции, выставок — велико!»

Ивана Варламовича не известили об «особом мнении». А вот мнение комиссии ему вручили. И оно прозвучало для Рехлова как приговор горячо любимому делу.

 — Вот в такие дни довелось нам встретиться, — говорит Мешков. — И началось знакомство со ссоры по поводу этой самой записки в горком. Славный был человек Иван Варламович, честный, бескорыстный, но не боец! Он просто рас­терялся. Вот и пришлось мне от его имени написать доклад­ную в горком партии, высказать всю правду о бюрократах и перестраховщиках. Рехлов отказался подписываться: «Ты уедешь, а мне здесь жить». Подписал я. А ведь он прав ока­зался! В следующий приезд в Норильск мне припомнили строптивость. Ну, ладно,— «в гостинице нет мест» — это ме­лочь. Но ведь чуть не сорвали выставку в Талнахе: «Маши­ну по Норилке пустить не можем — лед слабый». А на ма­шине уникальная коллекция! Ее ждут в Талнахе: уже объяв­лено. Стал просить вертолет — на нем рабочих перевозили. Позвонили в Красноярск: «Уймите своего Мешкова, он для своих нужд уже вертолет у нас требует!» Но выставка все-таки состоялась. Если рассказать, что подействовало,— за анекдот сочтут. Я кому-то в шутку сказал: «Рехлов с короле­вой Бельгийской Елизаветой переписывается, она ему в по­дарок альбом прислала. Вот скандал будет, если напишет, что работы великих мастеров Европы в Норильске бояться показывать».

Шутка шуткой, однако к Рехлову стали относиться по-ино­му. Что королева! С ним вели переписку Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт, Пальмиро Тольятти, Янош Кадар, Вальдек Роше.

Стал Рехлов организовывать выставки не только в Но­рильске. Мы и по краю с ними много поездили. Но самое главное — Рехлов расшевелил общественность Норильска, сумел-таки привлечь не только внимание к изобразительному искусству, но и подготовил почву для создания Норильской художественной галереи.

...Иван Варламович Рехлов ушел из жизни в возрасте 72-х лет, в 1985 году. Последние годы он жил в Шушенском, где долголетними усилиями его самого, Владимира Мешкова и других неравнодушных людей была открыта Народная гале­рея. Уже отпущены средства на строительство специального здания для нее. А пока Шушенская картинная галерея дейст­вует в приспособленном для этой цели зале, и уже сотни тысяч людей посетили ее. Главную ее часть составляет лич­ная коллекция Ивана Варламовича Рехлова.