Повесть о художнике В.И. Мешкове. Глава 5. Музыка красок

Автор повести – Жорес Петрович Трошев

Источник: Трошев Ж. Северная рапсодия: Повесть о художнике./ Жорес Петрович Трошев. – Красноярск: Красноярское книжное издательство, 1989. – 135 с. (Интернет-ресурс графики Мешкова В.И. http://artmus.culture21.ru/ppage.aspx?objid=9615&author=945&begindate=&enddate=&s_page=1 здесь линогравюры, которые находятся в Чувашском государственном художественном музее, но, к сожалению, маленького разрешения… Я их увеличила, но качество картин пострадало, несмотря на это, красота гравюр поражает и восхищает)

МУЗЫКА КРАСОК

(Красота Севера – главная тема творчества В.И. Мешкова)

 Мешков В.И. Журавлиная горка, бумага, цветная линогравюра

Я заочно был знаком с Мешковым с 1940 года: он показывал нам, учащимся детской художест­венной студии, свои рисунки, рассказывал о Севере.

Не буду категорически утверждать, чтобы меня не за­подозрили в натяжке, что именно эта встреча предопреде­лила мою «северную судьбу». Несомненно одно — мешковские рисунки и темпераментный рассказ оставили след в мо­ей душе. Во всяком случае я загорелся мечтой побывать на Севере и осуществил ее десять лет спустя, съездив в коман­дировку в Эвенкию. Но странное дело: испытывая восхище­ние, проникаясь очарованием Севера, я ловил себя на мыс­ли, что все это похоже на повторение. Так иногда совпада­ют, овеществляются сны, особенно когда они навеяны ре­альными фактами, рассказами, книгами, рисунками, картина­ми.

И книги и картины о Севере увлекали меня по-прежнему. Нет, когда я любовался зимней тайгой, похожей на белые кораллы из подводного царства капитана Немо, а может, на заколдованные владения Снежной королевы, когда захо­дил отогреваться в эвенкийские чумы, похожие на вигвамы из книг Фенимора Купера и Джека Лондона, тогда я еще не вспоминал Мешкова. Я вспомнил о нем через год, приехав на постоянную работу в Эвенкию, встретив его знакомых, «его» дома, поселки, а затем и его рассказы.

Я очень хорошо понимаю людей, которые говорят, что они полюбили Север раньше, чем увидели его в натуре, ис­ключительно по гравюрам Мешкова. И дело тут не в фо­тографической точности, более того, вы не найдете гравюру Мешкова, достоверно повторяющую конкретное место. Хо­тя есть легко узнаваемые гравюры: «Большой аргиш», «В горах Путорана», «Далекий аэропорт», «Северный поселок», «Поселок Тура». Кстати, последний эстамп приобретен Треть­яковской галереей, а по заказу ГДР пришлось повторить эс­тамп «Далекий аэропорт».

 Мешков В.И. Далекий аэропорт. 1975 г. бумага, цветная линогравюра, 51 х 73; 41 х 60 (р.и.)

Немецких товарищей нисколько не интересовало «место», а, как они писали, их очаровала «романтика и суровые будни освоения Севера...»

Художник видит по-своему. И вот тут-то весь секрет «мешковского колдовства»: он не просто «сам видит», но силой своего искусства заставляет зрителя увидеть Север его глазами, проникнуться его душой, а это значит — полю­бить. Для одних Север остается прекрасной недосягаемой мечтой, для других оборачивается желанием увидеть его своими глазами. Некоторые, пытаясь удостовериться, что ху­дожник «излишне романтизирует Север», едут и... «испыты­вают прекрасное разочарование». Но главное — северные гравюры Владимира Мешкова никого не оставляют равно­душным.

***

Удивительное чувство испытал я, увидев впервые две цвет­ные линогравюры Мешкова — «Поздний гость» и «На фак­торию». Это было в 1953 году. Кстати, мне повезло: мешковские северные пейзажи были авторскими оттисками, ина­че— эстампами. Следовательно, они до тонкости передавали гамму цветов, тонов и полутонов, задуманных художником. Впечатление от северных пейзажей было поразительным: я узнал уже полюбившийся мне Север! Нет, не конкретностью места, не точным воспроизведением деталей, а передачей колорита Севера и настроением.

 Мешков В.И. Поздний гость. до 1956 г. бумага, линогравюра, 40 х 29,3

Сюжет эстампа «Поздний гость» предельно прост: полузанесенный снегом дом, уста­лая оленья упряжка. Один олень прилег. Брошен хорей, спо­койно сидит собака-лайка. Поодаль дом с мачтой радиостан­ции, чуть заметен из-под снега другой. Возможно, это оди­нокая метеостанция, может быть, небольшая фактория. И одно яркое пятно — свет из окна дома.

Кто был на Севере, тот знает притягательный, как маяк, свет окна. Это более, чем знак, что в доме не спят. Это приглашение путнику зайти на огонек, обогреться, напиться чаю. Притягательно-призывным может быть не только яр­кий свет в окне, но и искры над дымовым отверстием чума и едва заметный золотисто-розовый ореол света над ним.

Я уже знал тайну этих призывных огней, и позднее Меш­ков много раз рассказывал, как сам удивлялся вначале этим добрым огням: «Неужели в полярную ночь никто не спит? Подъезжаешь ли к поселку или к чуму одинокому в любое время ночи — печь топится и лампа зажжена! Потом при­смотрелся: стоит остановиться у одного дома, задержаться там, как гаснут окна других домов».

Оказывается, все просто,  как северная жизнь. Люди издалека, сквозь морозную, колкую тишину слышат стук олень­его ботала: первыми коротко и предупредительно взлаивают собаки, к их голосам прислушиваются хозяева и тотчас за­жигают лампу: «Ждем тебя, путник!». А в тайге, в тундре не­пременно разжигают железную печку, ставят чай и мясо, зная, что путник продрог и голоден. И тепло незнакомых людей раньше, чем жар печки, согревает тебя.

 Мешков В.И. На факторию. До 1956 г. бумага, линогравюра, 21 х 50,5

Гравюра «На факторию» настолько тесно связана с «Позд­ним гостем», что кажется началом, «первым кадром» север­ной повести. Вот-вот кончится дальняя дорога. Уже видны огоньки фактории. Устало, неторопливо идут олени, уста­лость чувствуется в опущенных плечах, в слегка откинутой спине охотника. Это именно охотник, а не сборщик пушни­ны: на тяжело груженных санях не шкуры, а тушки неободранных песцов. И здесь опытный взгляд зрителя-северянина подмечает глубокую правдивость художника, знание им осо­бенностей жизни Севера. Ну, почему бы при виде близкого дома не погнать оленей? Ездок на лошадях и собаках так бы и сделал: впереди животных ждут отдых и сытная кор­межка. И они сами прибавят шаг, зная об этом. Но только не олень! Он знает, что нет ему корма в поселке. И это зна­ние уважает северянин и, жалея оленя, не выбивает из не­го последние силы. Потому и опущен хорей. Оленя не ждет кормушка, его ждет копаница на ближайшем пастбище. Его еще направит туда кто-то из домашних. Вот уж тогда и он помчится!

Именно так понимают картину зрители-северяне. И при ви­де пейзажа молчаливо и одобрительно цокают языками, лишь некоторые, наиболее эмоциональные, говорят корот­ко: «Ая!» — «Хорошо!»

Я видел, с каким волнением приглядывался, прислушивал­ся Владимир Мешков к непритязательным, то вдохновляющим, то убийственно коротким замечаниям северян: кроме двух названных, он выставил и другие, одноцветные, тонирован­ные гравюры на Туринскую выставку 1955 года, первую выс­тавку на Севере. Ему важно было знать, насколько он прав­див и достоверен.

Эти линогравюры уже экспонировались на краевой выс­тавке в Красноярске в 1953 году. Внимание зрителей было приковано к настроению, которое выразил художник свои­ми эстампами. Зрителей покорила не дикость и суровость — они ее просто и не заметили! — а романтическая приподня­тость. Их захватила игра красок, а не «белое безмолвие». Путника ждут.  Об этом говорит свет в окне. И сполохи северного сияния высвечивают темно-сиреневое небо, ложат­ся на снег ослепительным всплесками, звучат в тиши долгой ночи, которая на сегодня для путника окончена. И в гравю­ре «На факторию» главную роль играют не линии рисунка, а цвет, свет, тон, колорит. Гравюра выдержана в тихих, мяг­ких, приглушенных голубовато-сиреневых и серых тонах. Ин­тересный прием применил художник: нет бесконечности до­роги, как, скажем, в гравюре «К полярной звезде», она об­рывается в нижнем левом углу. Но за счет того, что гравюра вытянута по горизонтали более чем в два раза по отноше­нию  к высоте,  просматривается простор, северная ширь.

 Мешков В.И. В эвенкийской тайге. 20 в. бумага, цветная линогравюра, 34,5 х 52

И вот что любопытно, чего не замечаешь вначале: худож­ник почти не пользуется штрихом. Штрих лишь иногда очерчи­вает форму, главное — синтез линии и тона. Это было сме­лое новаторство. И такая присущая только Мешкову мане­ра, в дальнейшем глубоко разработанная художником, дела­ет его эстампы легко узнаваемыми. Так узнают голос, ибо нет голосов схожих, каждый сугубо индивидуален.

Кажется, только один раз, в самом начале творческого пути Владимира Мешкова упрекнули в подражании знамени­тому граверу И. Павлову. Но то было не подражание — уче­ба. Мешков пытался добиться легкости, «воздушности» пав­ловского штриха. Но это не удавалось никому, даже тем, кого изо дня в день много лет обучал И. Павлов.

Мешков избрал свой путь и внес в технику цветного эс­тампа сугубо свое, личное, и совершенно новое. Это плавный переход цвета. Краски на эстампах Мешкова, какими бы ни были в отдельности, несут в себе множество тончайших от­тенков, с непостижимой плавностью переходящих от одного цвета к другому. Рождается неповторимая гамма полутонов. Некоторые знатоки живописи считают, что этот мешковский «красочно-тоновой раскат» характерен для гравюр Японии XIX века.

Не нужно, на мой  взгляд, аналогий, сравнений — эстампы Мешкова неповторимы.

***

В Эвенкии в 1955 году Владимир Мешков пробыл пять месяцев. Нелегко было ему в той «творческой командиров­ке». И для газеты «Советская Эвенкия» он выполнял рабо­ты, и помогал перестраивать, а по сути заново создавать экс­позицию окружного краеведческого музея. Ему постоянно помогал художник Петр Михайлович Головатый, деликатнейший украинец, человек нелегкой судьбы, по несправедливос­ти оказавшийся на долгие годы на Севере. Он мужественно переносил невзгоды, не делал ради куска хлеба лубочные портреты, аляповатые коврики. Он экономил на всем, что­бы приобрести редкие в то время и дорогие краски, и пи­сал «впрок» северные этюды.

И он, такой мужественный, заплакал, когда Владимир Мешков вручил ему большой набор, как оказалось, редчай­ших красок. Петр Михайлович нежно перебирал дрожащи­ми пальцами тюбики, нюхал их, разве что не пробовал на вкус, и шептал, с мягким украинским выговором, пряча глаза:

 — Милые вы мои! Настоящие...

Владимир Мешков многое сделал для облегчения судь­бы Петра Михайловича. И вскоре Головатый переехал в Крас­ноярск. Он много работал в краевом краеведческом музее, сделал удивительный отдел природы, занялся всерьез стан­ковой живописью, на краевую выставку вышел. Казалось, бу­дет еще один художник, воспевающий Север, да вот пома­нила его теплая земля, Украина.

И как же ругался с ним тогда Мешков, уговаривал, про­рочил крах и, что редко для мешковского характера, на лич­ный пример ссылался. Но Петр Михайлович уехал, обосно­вался во Львове. Все мы, земляки по Северу, искренне жа­лели, что не состоялся еще один певец Севера. Но вот в 1988 году мы узнали к великой радости, что на юбилейной выставке во Львове украинский художник Петр Михайлович Головатый выставил сорок картин с северными сюжетами. Оказывается, все эти долгие годы в сердце художника жи­ли краски Севера. Вот оно, неразгаданное северное притя­жение!

Я вспомнил о судьбе художника Головатого, а всплыл ин­тереснейший факт, который помогает уловить еще одну грань в сложном характере. Мешкова.

Владимир Ильич Мешков, чуваш, творчество свое связал с Красноярским краем, с Севером. Но его не забыли зем­ляки, присвоили ему звание заслуженного художника Чуваш­ской АССР. И редчайший случай при жизни человека! — соз­дали в Народном музее на его родине постоянно действую­щий отдел, выделив для этого весь второй этаж музея! И просили его земляки: «Приезжай, специально тебе дом по­строим, со светелкой».

В 1979 году красноярцы отмечали шестидесятилетие Вла­димира Ильича Мешкова и по праву творческого общения называли его земляком. От имени Верховного Совета Чуваш­ской АССР выступил с приветствием поэт Федор Уяр, при­глашал вернуться на родину «блудного сына» и заявил, что Чувашия всегда будет считать «своими и только своими» прославивших ее космонавта Андриана Николаева, балерину Надежду Павлову и художника Владимира Мешкова.

Но не может уже оставить Владимир Мешков землю, в которую корни пустил, где вырос его талант и где родился он как художник. А вот как сам он определяет свою нацио­нальную принадлежность в аннотации к буклету открыток-гравюр «Северные зори»:

«...Я видел Север и зимой и ле­том. Я видел первую зелень в Эвенкии и нетающий фирно­вый снег на Таймыре. Я писал статьи для охотников и рисо­вал портреты оленеводов и рыбаков. Многолетняя работа в местной газете научила меня смотреть на жизнь глазами моих земляков-северян. Если мои работы в какой-то мере пробудят в зрителе интерес к Таймыру и Эвенкии, помогут понять душу моего народа, я буду самым счастливым человеком. Названия и сюжеты моих работ всегда конкретны — «Дорога на Ессей», «В Туре» — это рассказы о Родине. Так я ви­дел мою северную землю, суровую, холодную, родину силь­ных, мужественных людей».

Только человек, навек сросшийся, сроднившийся с зем­лей, взрастившей его, не задумываясь, говорит — «моя север­ная земля», а о северянах, народах Эвенкии и Таймыра,— «мои земляки. И они, северяне, не интересуясь его нацио­нальной принадлежностью, говорят — «наш Мешков».

***

Не могу никак перешагнуть 1955 год — не только пото­му, что тогда впервые мне открылся Мешков, но и потому, что убежден — с этого года начался настоящий «Северный Мешков». Именно с того времени начались бесконечные, очень нелегкие, но и увлекательные поездки Владимира Мешкова по Эвенкии и Таймыру. Это были не просто «по­ездки для знакомства», «для сбора сюжетов», это была нас­тоящая жизнь северянина.

 Мешков В.И. Эвенкия. Фактория на Тунгуске. до 1961 г. бумага, линогравюра, 36,2 х 79

Неутомимый путешественник, большой друг северян Ка­зимир Лисовский посвятил Мешкову такие строки:

Лисовский К.
***
Цветная линогравюра висит на стене моей.
Я вижу в руке каюра при­поднятый шест-хорей.
Олени бегут торопко по насту Ви-ви-реки.
Вдали замерцали робко фактории огоньки.
Глоток торопливый чая, короткий ночлег в избе.
Покажется крыша раем, дощатым раем тебе.
И снова окрик каюра в предут­ренней тишине...
Цветная линогравюра. Ты юность вернула мне...

Эти стихи одного моего товарища заставили вглядеться в линогравюру другого. Она называется «Лунная ночь на Кочечумо». И я вспомнил давние годы...

Мешков только что вернулся из недалекой — по север­ным масштабам, но невероятно трудной поездки: их с про­водником-каюром в пути застала пурга. Олени убежали на старую стоянку, а они несколько дней провели под снегом.

Есть такое «жилище» у северян в экстремальных обстоя­тельствах, зовут его ласково-иронически «куропашкин чум», памятуя о полярных куропатках и других северных птицах, прячущихся от мороза глубоко под снегом. И человек мо­жет спастись в пургу от неминуемой гибели, если глубоко спрячется в снег. Не следует лежать недвижимым: надо по­степенно, спокойно поднимать снег спиной, утрамбовывая его снизу, пока не станет просторно. И спальные мешки можно использовать, и подкормиться «чем бог послал». Даже фи­тилек из ниток шарфа соорудить можно, если есть немно­го сливочного масла. Но в первую очередь надо не забыть поставить хорей, привязав к нему шарф, как флаг,— чтоб скорей обнаружили. Северяне по этому поводу шутят: «Ес­ли скоро не найдут, так по весне обнаружат: шарф птицы не склюют, песцы и волки не сожрут».

Вот в таких условиях оказался Мешков. О происшествии он рассказывал со смешком облегчения.

А через несколько дней уже помчался он на ближайшее оленье пастбище, в сорока километрах вверх по Кочечуму: там остановился аргиш ессейских якутов. Мог ли Мешков не повидать своих давних друзей, с которыми ехал в свою пер­вую ошеломительно дальнюю поездку, за Полярный круг, пятнадцать лет назад?

Именно в этой поездке, «как вспышка, как озарение», по словам Владимира Мешкова, родилась цветная линогра­вюра

«Лунная ночь на Кочечумо». Но родилась, наверное, все-таки первая нота: полностью произведение было созда­но намного поздней. Да и как могло быть иначе?

Нужны были долгие поиски, кропотливая, мучительная ра­бота, чтобы вот так, предельно лаконично передать простор, покой и движение. Художник выполнил эстамп узкой поло­сой: длина больше высоты в три с половиной раза. Разде­лен лист, по первому впечатлению, на две равные горизонтальные полосы: аквамариновый холодно сверкающий лед реки с диагональю оленьего аргиша и темно-аметистовое не­бо с лунным пятном. Потом вы различите горы с отблеска­ми лунного света на закуржавевших каменных россыпях — курумах и небо, не просто аметистово-синее, а густеющее кверху до космической бездонности. Играет отсветами не­ба и желтоватыми лунными сполохами лед реки, вспыхива­ют фиолетовыми искрами снежные комья дороги под ко­пытами мерно бегущих оленей. Такой запомнилась Мешкову одна из многих лунных ночей, такой подарил нам ее худож­ник...

 Мешков В.И. Охотничьи думы. 2-я пол.20 в. бумага, цветная линогравюра, 43 х 61

Еще одна картина. Ее Мешков назвал «Охотничьи думы». Тихая ночь после недавнего ветра, сбившего кухту с лист­венниц, дальние горы, небо с восходящей луной. О чем на­помнило одинокому охотнику, остановившемуся возле зимовьюшки, перед обрывом, ночное светило? О бренности существования, или вечном круговороте жизни? Ведь от глу­бочайшей старины эвенки, как все люди на планете, жили по лунному календарю, ибо солнце — это уже жизнь, новый день, а луна означала, что впереди долгая ночь, полная не­ожиданностей.

О чем же задумался  охотник? На первый взгляд, охотником владеет чувство полного покоя. Спокойная собака, зачехлено ружье: рядом жилище, ожидающее путника. Но только ли об отдыхе может думать северный  охотник?

Помню, впервые увидев гравюру, я спросил: «О чем ду­мает охотник?» Мешков рассмеялся:

 — И я об этом же спросил тогда охотника. А он отве­чает вполне серьезно: «Смотрю на луну и думаю: а какие звери там водятся, легко ли добывать их?» Мешков явно уходил от вопроса, предлагая ответить самому.

 Мешков В.И. К Полярной звезде. 2-я пол.20 в. бумага, цветная линогравюра, 31,5 х 49

В чем обаяние цветных эстампов Владимира Мешкова? Только ли в необыкновенном цветовом решении? Нет, ко­нечно же! Его работы — это не плод спокойного созерцания, это результат долгих раздумий человека беспокойного, ищу­щего.

Линогравюра «К Полярной звезде». Этот долгий, почти се­мисоткилометровый путь проделал Мешков впервые в 1939 году. Цветная линогравюра на эту тему появилась два де­сятилетия спустя. Но правильней, справедливей будет ска­зать, что была воплощена мысль его много лет спустя, а неоконченная до сих пор северная рапсодия зазвучала имен­но тогда, в первой поездке. И она ведет его через всю жизнь...

Не задумываясь, назову десятки полюбившихся мне ли­ногравюр Владимира Мешкова, но «К Полярной звезде» мною более всех любима. В ней лаконизм и недосказанность Мешкова доведены до совершенства. Она, на первый взгляд, совершенно пустынна: нет даже дорогих Мешкову оленей. Бескрайняя тундра, гора со сверкающей, как лезвие меча, ледяной полоской, бездонное небо, которое не вычерпать и ковшом Большой Медведицы. Человека здесь нет, но он присутствует! Это душа художника, это его глаза. И они ви­дят дорогу, уходящую в даль, к Полярной звезде. И кажет­ся, изобразил Мешков не дорогу на Север в бесконечной тундре, а дорогу к Горе, к Звезде, выразил свое и философ­ское и творческое отношение к жизни: вперед и выше! А этой дороге нет конца. Есть только начало. И оно заложено в самом существе художника...

***

В 1957 году на республиканской выставке в Москве экс­понировалось семь работ В. И. Мешкова: «Кочечумо. Лист­венничный яр», «В Туре», «В горах Путорана», «Большой аргиш», «По глубокому снегу», «Снежные цветы», «В Эвенкий­ской тайге». Пять из них были отобраны на Всесоюзную юби­лейную выставку, посвященную 40-летию Великого Октября.

 Мешков В.И. Снежные цветы. 2-я пол.20 в. бумага, цветная линогравюра, 34,5 х 51

И снова его цветные линогравюры привлекли не только внимание, но и искреннее восхищение. Многие из зрителей никогда не видели Севера и были поражены тонким лириз­мом, романтической прелестью, с какой передал им свой Север Владимир Мешков. Зрители в книге отзывов писали коротко и восторженно: «Изумительно!» «Неправдоподобно красиво!» «Спасибо за открытие!». Искусствоведы разбирали технику рисунка, гравирования, печати, вспоминали, что ес­ли в предыдущих гравюрах художнику не всегда удавалось органически связать рисунок и тон, то в новых работах «глав­ную роль в гравюре играют объем, пространство, глубина, композиционная законченность». Искусствовед Михаил Мои­сеевич Баранов, высоко оценивая талант художника, призна­ется: «Все это художник подает так умело, что не сразу пой­мешь, какими средствами он это делает: или красивым штри­хом, или цветовым тоном. В последних работах все средст­ва выразительности художника слиты воедино. А это один из признаков зрелого мастерства».

Оставлю право за искусствоведами разгадывать загадки «технических средств», «красивого штриха или тона» — об этом не думает зритель, остановившись в изумлении перед гравюрами Мешкова, как не задумывается над теорией реф­ракции, кристаллографии, корпускулярной теорией человек, зачарованный симфонией просыпающегося леса, или споло­хами северного сияния. Мне более важно главное: у боль­шинства людей слово «Север» ассоциируется со словом «бе­лый»— «белое безмолвие», «белоснежная пустыня». И вдруг люди увидели, что Север вовсе не белый, а многоцветный. И показал краски Севера не кто иной, как Владимир Мешков. Хорошо это чувство выразила африканская студентка в книге отзывов на выставке линогравюр В. Мешкова в Бер­лине: «Всегда, когда я слышу, или читаю что-то про Сибирь, я прихожу в ужас, думая о холоде, который меня бы ожи­дал там. Я никогда не думала, что холод может быть таким прекрасным, таким разнообразным и пленительным своей теплотой и безопасностью, которые художник вливает в каж­дое сердце».

Специально не буду сейчас касаться художественного дос­тоинства гравюр, представленных на Берлинской выставке, чтобы не потерять главную мысль — непреходящая ценность всей творческой деятельности Мешкова в том, что он пере­дает нам свое, личное отношение к Северу и заражает им. А его восприятие Севера глубоко оптимистично, пронизано нежностью и лиризмом. Не случайно молодая африканка, увидев Север глазами Мешкова, пленилась краем, что вну­шал ей ужас, и почувствовала покой.

То, что у людей, никогда не видевших Севера, только ужас перед ним и страх, неудивительно. Вспомните кино­фильмы о Сибири, о Севере. Много ли назовете без метели и пурги? Добавим сюда и литературу, ибо с чьей-то легкой руки за Севером прочно укоренились эпитеты «дикий», «су­ровый», «метельный», «коварный». А уж о «белом безмол­вии» и говорить не приходится — это как «знак качества».

Но те, кто знает Север, видят его иначе. Фритьоф Нан­сен, побывав на Енисейском Севере, писал: «И у тундры, и у северной тайги есть своя поэзия, своя красота». А вот сло­ва ученого и замечательного советского писателя Ивана Еф­ремова: «Я люблю северную природу и не променяю ее на картинную яркость юга, назойливо лезущего вам в душу...»

Мешков В.И. В пургу. 1974 г. бумага, линогравюра, 61 х 86; 49 х 81

Я перебрал сотни линогравюр Мешкова. Большинство из них можно было видеть на выставках, и в буклетах, и в аль­бомах. Но я могу назвать только одну с типичным названи­ем — «Пурга». Однако и там на высокой ноте звучит всепо­беждающее солнце!

— Я ни разу не побывал в пурге? — рассмеялся на мой вопрос Владимир Мешков. — Побывал! И не раз. В самое даже для северян неожиданное время. — И задумался. — А вот спроси ты коренного жителя Севера о его родной зем­ле. О чем он будет вспоминать? О черной полярной ночи? О голодных днях? Никогда!

Да, Север своей жестокой повседневностью воспитал в северянах необыкновенное мужество и стоицизм. Но Север, как это ни парадоксально, оставил в них истинно детскую, нежную привязанность к своей матери-земле. Дети гораздо восприимчивей к красоте, чем мы, взрослые; они ее ощуща­ют напрямую, без ассоциаций.

Разговоритесь с северянином, и он расскажет вам не о снеге, укрывающем землю, а о нежной пушице, устилающей летнюю тундру. Он будет говорить не о завывании метели, а о птичьем разноголосье, об удачных охоте и рыбалке, о веселом празднике.

***

Это случилось в августе 1958 года на Таймыре, в прекрас­ную заполярную осень. Бывает, таймырская осень препод­носит и неожиданные сюрпризы, но чаще радует солнечными днями.

Вот в такой пригожий день и отправился Мешков от Волочанки вверх по Хете, к фактории Камень. На двух мотор­ках и дощанике-илимке их было двенадцать человек. Кто из отпуска возвращался, кто из командировки. Словом, все по своим делам. Только два «свободных художника»: пода­ющей надежды молодой поэт, недавний москвич Зорий Яхнин и «старый северянин» Владимир Мешков.

Для Зория открывалась впервые «терра инкогнита» — неизвестная земля, он был переполнен чувством новизны, знакомством с интересными людьми и был настроен восторжен­но, как и подобает поэту. Под веселые песни, «ахи» и «охи» плыли быстро, не обращая внимания на невесть откуда на­катившиеся темные тучи, первые заряды снега. Люди опыт­ные убежденно сказали: «Быть пурге»,— и советовали, по­ка не поздно, вернуться в Волочанку. В споре, как это, к со­жалению, часто бывает, победили наиболее горластые: дви­нулись дальше...

Сначала по реке ударил ветер, подняв водяные валы, грозящие залить лодки, потом хлестанул «снежный заряд». Пурга ослепила. Такую пургу, когда не видно на расстоянии вытянутой руки, на Севере зовут «черной», хотя она в пря­мом смысле слова ослепительно белая. Заглох мотор на пер­вой лодке. Пытаясь запустить движок, дернулся неловко мо­торист, свалился в воду. Потом в суматохе искупался — благо, что не на глубине! — пассажир со второй лодки, где также «сдох» мотор. Прибились кое-как к берегу, и Мешков под одобрительные возгласы северян первым разжег костер. Яхнин, чертыхаясь и проклиная «экзотику» (что не помешало потом написать об этом хорошие стихи), рыскал по берегу в поисках сушняка, пока не закричал на всю тундру:

 — Ребята! Мы же не на берегу, мы на острове!

Так отпала надежда разыскать чум рыбака, который, по убеждению местных северян, «где-то совсем рядом». Ну, Мешков и другие бывалые люди знали, что такое «рядом» для северян. Да и куда сунуться в такой шторм, в такую пургу?

Так сидели пять дней, кое-как перебиваясь кусочками хле­ба, огрызками рыбы, кипятком и согреваясь символическим теплом чудом сохраняемого костра. Моторы удалось нала­дить. Но куда сунешься в такую непогодь? Ослабевшим от го­лода людям оставалось надеяться только на чудо — на ско­рое окончание пурги. И чудо «снизошло»: тучи, как занавес в театре, раскрыли небо и вымытую, проясненную даль. Меш­ков взял единственный карабин и тихо, чтобы не разбудить забывшихся тяжелым голодным сном спутников, пошел по острову в надежде на еще одно чудо. А оно в образе красавца-оленя, вышагивающего по мелководью, появилось поч­ти рядом, в досягаемости выстрела даже для новичка, коим Мешков не был...

 Мешков В.И. Вечер на Хете. 2-я пол.20 в. бумага, цветная линогравюра, 38 х 59,5

Потом произошло еще одно чудо. Появилась линогравюра «Вечер на Хете», в которой все зрители по сей день видят «величие и покой». А наиболее утонченные, любуясь серпи­ком луны на нежно-палевом небе, склонны видеть, что луна истаяла, отдав свое серебро речным бликам и рогам красав­ца-оленя.

Эта гравюра особенно дорога Зорию Яхнину: он-то зна­ет, как тряслись от голодной слабости руки Владимира Меш­кова, когда он делал торопливый карандашный набросок для будущего лирического пейзажа.

Спокойна и величава картина «Возвращение в Волочанку». Не было бы никакой натяжки, если бы родилась и другая линогравюра на ту же тему, например, «У постели больного». Тесный балок. Сквозь сиреневый дым, заполнивший малень­кое северное жилище, видна лежанка, на ней больной, над которым склонилась женщина. Но для Мешкова это «быто­визм». А ведь так было! Лежал после злополучной поездки по Хете с жестокой простудой, а может, и воспалением лег­ких, в одиноком балке оленевода, не было близко врача и даже лекарств. И спасла его старая женщина, знахарка или шаманка — как угодно назовите ее мудрые знания и беско­нечную доброту. Какие травы бросала она на раскаленную печь, каким дымом окуривала, неизвестно Мешкову. А она, достав с дальних санок заветный мешочек, брала горсть су­хих трав и спрашивала с доброй хитроватой улыбкой: «По-шаманим?» И сыпала ароматные травы. Не одну ночь про­сидела она возле изголовья, напевая ласково или духов при­зывая.

Помогло «шаманство» старой доброй женщины, ушла бо­лезнь, осталось светлое настроение.

 Мешков В.И. Возвращение в Волочанку. до 1961 г. бумага, цветная линогравюра,46,6 х 85

И родилась навеянная этим настроением картина «Возвращение в Волочанку», где изображена необыкновенно прозрачная, северная золотая осень. Такую осень, когда под ногами пронзительно зеленеет трава на перине еще более зеленых мхов, а листья зве­нят золотом литавр, можно увидеть только на Севере. Та­ют в сиреневатом мареве снеговые гольцы далеких гор Путорана. Звенит небо от крика готовых к дальнему кочевью гусей. Они пока не выстроились в строгий полетный клип, а еще сбираются, делая прощальный облет озер и реки Хеты.

И направляется на оленях в Волочанку, тогдашний район­ный центр, семья оленеводов: отец, мать и дочка-ученица. Семья не просто провожает девочку в школу-интернат, едут надолго: на верховых оленях-учагах все нехитрое домашнее добро, включая железную печку с трубой. На этой картине и выхваченный кусочек жизни, и остановленное мгновение, и спокойное раздумье над неизменной размеренностью се­верной жизни.

 Мешков В.И. В горах Путорана. бумага, цветная линогравюра

...Тают в сиреневой мари заснеженные горы Путорана, и думается, что там, за призрачно-красивыми горами, все тот же нетронутый, невесомый покой. А по ту сторону гор — Эвенкия, горно-таежная сказка его юности. Перейдем горы, и мы очутимся уже «В горах Путорана». Так называется кар­тина Мешкова, сделанная еще ранее поездки на Таймыр. Здесь вековечность разбудил маленький самолетик — лета­ющая лодка ЩА-2, или «шаврушка», теперь уже мало кому известный трудяга, первооткрыватель самых глухих углов, достойный памятника.

Буднична, но в то же время величественна картина, за­печатленная художником. До самого неба поднимаются незыблемые, могучие в своей первозданности горы Путорана. Непременные олени, как символ Севера. Но ярко-красный, пусть пока еще маленький, самолетик отметил еще одну ве­ху на северных дорогах. Куда ведет она?

Снова «перешагнем» горы Путорана, вернемся к Хете и дальше пойдем, на самый край советской северной земли.

 Мешков В.И. На берегу Карского моря. 1959 г. бумага, цветная линогравюра, 58 х 87;

Гравюра «На берегу Карского моря» — еще одна страница летописи. Здесь уже не робкая «шаврушка», а современная, оранжево-красная винтокрылая машина, рыбацкие сейнеры, и уже не оленья, а более привычная для этих мест собачья упряжка. А вот гравюра «Северный порт». Это тоже Север, но уже с могучими кораблями и портальными кранами.

По гравюрам народного художника РСФСР В.И. Мешкова можно проследить историю, этнографию, экономическое и культурное развитие малых народов Енисейского Севера.

Мешков В.И. Северный порт. 2-я пол.20 в. бумага, цветная линогравюра, 43,2 х 73,8

Добавим сюда сотни газетных иллюстраций, портреты пере­довиков, оформление учебников, букварей, произведений специальной, политической и художественной литературы — и перед вами развернется история Севера с самыми деталь­нейшими подробностями.

***

В августе 1960 года в Москве открылась выставка шести художников-графиков РСФСР. Это был первый отчет худож­ников России после X съезда художников СССР, наметивше­го большую программу широкой пропаганды искусства. На выставке были представлены работы М. Мечева и Г. Стропоса — из Петрозаводска, Б. Лебединского — из Иркутска, Н. Сидорова и А. Король — из Пензы. Владимир Мешков значился как «художник из Ачинска». Его работы привлекли всеобщее внимание. Сошлюсь на обстоятельную статью ис­кусствоведа Г. Кушнеровской, опубликованную в журнале «Художник» № 11 за 1960 год.

В статье как раз видно, чем именно привлекло внимание зрителей творчество Мешкова.

«Глядя на работы Мешкова, мы словно читаем рассказы о жизни нашей Арктики, где трещина во льдах преграждает путь вездеходам («Неожиданное препятствие»), где карава­ны оленей с трудом пробираются через тайгу («Эвенкия. До­рога на Ессей»), где вертолет взмывает над зацветшей тунд­рой («Весна на Нижней Тунгуске»), и краснокрылый ЩА-2 делает смелую посадку на берег северной реки («В горах Путорана»). Мы видим, как может быть красива и однообразная равнина снежной Эвенкии,  когда над ней встает солнце («Большое солнце»)...

Линогравюры Мешкова не поражают ни красками, ни рит­мами. Они трогают непритязательной скромностью интона­ций, словно сам Север с его арктическими ночами и холод­ными пространствами требовал от художника серьезности и простоты».

Я часто говорю своему товарищу, что он и его собратья-художники счастливей нас, литераторов: если нас не пере­ведут на языки народов СССР или иностранные — кто из со­седей узнает о нашем творчестве? А искусство художников, композиторов, музыкантов всепроникающе, ибо оно не зна­ет языковых барьеров: язык музыки и изобразительного ис­кусства доступен всем.

С древнейших времен человек задумывался о единстве природы цвета и музыки, не зная раньше и не разгадав до конца сегодня тайну волновой теории цвета и музыки. Но никто не может отрицать их огромного эмоционального воз­действия на человеческое существо. Недаром же мы, ни­мало не задумываясь, говорим: яркая, сочная, насыщенная цветами радуги — музыка. И, наконец, слово «тон» равно оп­ределяет и цвет и звук. Отсюда и «поющие», и «глухие крас­ки», и «цветовая гамма».

Да и сам художник Мешков, вспоминая одну из поездок по местам своей северной юности, пишет: «Через речку, сквозь заиндевевшие лиственницы, поднималось оранжевое солнце. В утренней тишине звучала симфония утреннего ле­са...»

Не могу удержаться, чтоб не процитировать еще. Худож­ник находит удивительно точные и емкие слова, чтобы вос­создать картину. «Эвенкийский лес... Какое это удивительное создание природы. Буйство ярких красок приносит сентябрь. Идешь, а под ногами упругий мшистый ковер. Брусника, гри­бы, разноцветы. Рисуя пейзаж, сожалею, что в подборе цветовой гаммы в моем этюднике не хватает красок, чтобы вы­разить всю прелесть осени...»

Ну что ж, сомнения еще никогда не вредили творцу. Толь­ко порой смотреть тяжко, как смущается духом мастер, выс­тавляя свое детище на суд людской: «Поймут ли?»

Я пишу и тоже смущаюсь духом: «Не сочтет ли читатель меня излишне пристрастным к творчеству Мешкова?» Поэто­му обращусь к суждению самых разных людей.

Екатерина Каадыр-оол, швея из Кызыла:

«Я никогда не писала в газету, теперь не могу молчать. Выставка красноярских художников и особенно работы народного художника РСФСР В.И. Мешкова — это СОЛНЕЧНАЯ ПЕСНЯ (выделено везде мной. — Ж.Т.) о добрых и силь­ных людях Севера, могучей красоте снежной тайги».

Г. Волков, профессор из Чувашии:

«Какая удивительная страна — наша Родина! Величествен­ные просторы советского Севера, вдохновенно ВОСПЕТЫЕ В.И. Мешковым, действительно, в состоянии вызвать такое восхищение у многих посетителей выставки».

Р. Зверева, сотрудник Института истории, филологии и философии СО АН СССР:

«Главное дело жизни народного художника, ПЕВЦА СНЕЖНОГО КРАЯ, Владимира Ильича Мешкова — замечательные цветные линогравюры, которые и представлены на выставке. Именно благодаря линогравюре искусство художника, так любимое народом, вошло в каждый дом, поселилось на сте­нах читальных залов, в избе крестьянина и яранге кочевни­ка, в кабинете географии средней школы и московской квар­тире ученого. Цветная гравюра художника будит мысль и вечную мечту о дальних странах».

С особым удовольствием хочу процитировать письмо вы­дающегося художника современности Рокуэлла Кента:

«Дорогой мистер Мешков! Он нашего общего друга И.В. Рехлова я получил альбом Ваших гравюр, которые Вы просили его послать мне. Я по­трясен их красотой. Если бы я никогда не был на Севере, я бы понял, глядя на эти картины, что это за удивительная страна, и обязательно поехал туда. Я думаю, что никогда не видел, чтобы Север так захватывающе был  нарисован. Мне пришлось вспомнить всю красоту Северного сияния, так как мне тоже пришлось видеть его, и мне захотелось поездить в оленьей упряжке так же, как и собачьей, кото­рые являются средством передвижения в Северной Гренлан­дии. Я очень ценю картины, которые Вы мне послали, и друж­бу, которую они принесли. Преданный Вам Рокуэлл Кент 19 июля 1962 г.».

Мне кажется, что после всего сказанного нет необходимости объяснять, почему зачарованные музыкой красок парижане назвали выставку гравюр Мешкова «Северная рапсодия».