Поэт. Воин. Сибиряк. Воспоминания и статьи о Георгии Суворове

Поэт. Воин. Сибиряк. Воспоминания и статьи о Георгии Суворове

Источник: Поэт. Воин. Сибиряк. Воспоминания и статьи о Г. Суворове./ Составитель канд. филол. наук. Г. Шленская - Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1985, — 144 с.

В сборник включены воспоминания о поэте-сибиряке Георгии Суворове героически погибшем при обороне Ленинграда, известных литераторов Д. Суркова, Н. Тихонова. М. Дудина и других, лично знавших пола, а также статьи критиков и литераторов о его творчестве. Сюда же вошли посвященные Суворову стихи, рассказ о работе ПОИСКОВОГО отряда «Лира» Крюковщинской средней школы на Киевщине.

Издание рассчитано на преподавателей вузов и школ, студентов и старшеклассников, на всех любителей поэзии.

 Суворов Г.К.

***

Мы тоскуем и скорбим,

Слезы льем от боли...

Черный ворон, черный дым.

Выжженное поле...

А за гарью, словно снег,

Ландыши без края...

Рухнул наземь человек —

Приняла родная.

Беспокойная мечта —

Не сдержать живую...

Землю милую уста

Мертвые целуют…

II уходит тишина...

Ветер бьет крылатый.

Белых ландышей волна

Плещет над солдатом.

Печатается по решению редакционно-издательского совета Красноярского университета

Составитель канд. филол. наук. Г. Шленская

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ СБОРНИКА
Г. Шленской

Предлагаемая вниманию читателей книга «Поэт. Воин. Сибиряк» включает в себя материалы о личности и творчестве Георгия Суворова и состоит из двух основных разделов.

Первый раздел — воспоминания о Георгии Суворове поэтов и литераторов, знавших его лично в разные периоды жизни: Л. Мартынова, Н. Тихонова, С. Наровчатова, М. Дудина, А. Суркова и др. Ряд из этих материалов взят из книги «Звезда, сгоревшая в ночи (Стихи и письма Георгия Суворова. Воспоминания о нем) - Новосибирск: Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1970), составленной известным поэтом военного поколения Леонидом Решетниковым и ставшей наиболее полным мемориальным изданием поэта.

Очерк Н. Тихонова «Сибиряк на Неве», являющийся, безусловно, одной из самых живых и психологически ярких глав мемуарной литературы о Г. Суворове, публикуется полностью. Мало известный омский период жизни и творчества поэта освещен Л. Мартыновым и М. Юдалевичем. Тут же читатель найдет волнующий рассказ С. Наровчатова о своем фронтовом побратиме. На дорогах войны судьба свела Г. Суворова с Н. Румянцевой. На страницах, написанных специально для настоящего издания, она тепло и просто делится тем, что сберегла ее память об этих встречах. Словом, воспоминания о Г. Суворове в таком составе и объеме публикуются впервые.

Содержание статьи Л. Решетникова «К портрету моего ровесника» как бы перекидывает мост между воспоминаниями, литературоведческими работами и журнальными публикациями, которые помещены во втором разделе, далее в этой части своя хронология — хронология изучения лирики поэта-воина в критике и литературоведении. Особняком стоит необычная по материалу статья лектора Киевского общества «Знание» А.Н. Ларкиной, тоже публикуемая впервые. В ней содержатся интересные сведения о работе по суворовской теме поискового отряда «Лира» при музее «Строка, оборванная пулей» Крюковщинской восьмилетней школы Киевской области, где в честь погибших на воине поэтов разбит Сад. Статья интересна и новыми деталями фронтового быта Г. Суворова.

Шадрин А.
Сын Сибирской стороны./ Афанасий Шадрин

 - Думал, инспектор из облоно приехал выяснять мои отношения с некоторыми учителями. Жаловались на меня.

 - За что?

 - Кое на кого эпиграммы сочинил. Есть тут у нас мещаночки. Этакие благообразные с виду. А копнешь — болотом отдает. Ребятишки же — народ сообразительный, все видят. Настоящие-то посмеиваются, но есть и такие — хотят походить на этих благообразных. Душа не терпит.

Ветерок треплет его волнистую, соломенного цвета шапку волос. На лице быстро сменяются различные чувства, словно играют этими бровями, глазами, губами...

Сидим, читаем стихи.

Он пишет много. Ищет слова, звучные, образные. И все же чего-то в них недостает, часто прорывается наивность. В других слышится грусть, неудовлетворенность, то самое, что мои коллеги в редакции назвали «есенинщиной». Откуда она?

 — Бывает тошно, — говорит Георгий. — Родители рано умерли. Воспитывался и рос по детским домам. С ранних лет научился презирать пошлость, мещанство, накопительство.

А первое знакомство с жизнью столкнуло не только с высокими идеалами, но и с болотом...

— И знаешь, — добавляет он, — во многом другом и люди-то, но сути, неплохие... Наверное, просто не могу разобраться, что к чему.

Я и сам не во всем могу разобраться; самому — девятнадцать. Рассказываю, что и в Красноярск переехал из своего поселка, чтобы встретиться с людьми знающими, образованными, кто бы сумел наставить на путь истинный. И наставляют. Да вот еще удача, что работаю в краевой газете.

Михаил ДУДИН. 10 октября 1953 г. Ленинград
ГЕОРГИЙ  СУВОРОВ

13 февраля 1944 года на переправе через Нарову погиб поэт, гвардии лейтенант, командир взвода противотанковых ружей, Георгий Суворов.

Ему было всего двадцать пять лет. Ему много было отпущено самой природой: и силы, и страсти, и вдохновения!

Боевые друзья поэта в его походной сумке нашли несколько потрепанных блокнотов, заполненных стихами. Георгий Суворов так и не увидел своей первой книги. Она вышла после его гибели в том же 1944 году и называлась «Слово солдата». Так он сам хотел назвать свою первую книгу.

Прошло десять лет.

На правом берегу Наровы заросла его безымянная могила розовым иван-чаем и белыми ромашками. Вольный ветер свободной, навсегда отвоеванной жизни шумит над его могилой в ветвях молодых ив и гонит белые облака с туманной Балтики на его родину, к голубым саянским пикам, к лиловым ущельям Абакана.

Он любил Сибирь искрение и свято. Он родился в Хакассии, в стране скотоводов и таежных охотников, в стране людей смелого и открытого сердца. Он часто вспоминал в стихах любовно и трепетно свою родину.

Он ушел на фронт, как большинство его сверстников, в расцвете молодости, не окончив институт, не определив своего призвания, не раскрыв себя. Он ушел воевать за Родину, твердо зная, что без нее нет жизни, нет поэзии.

Он воевал с бесстрашием сибиряка, молчаливо и убежденно. Он сначала был в Панфиловской дивизии. В бою под Ельней он сам себе вытащил застрявший между ребер осколок, но не вышел из атаки.

После госпиталя он оказался на Ленинградском фронте. Почти во всех самых сложных и трудных операциях, куда направлялись части ленинградской гвардии, был и лихой командир Георгий Кузьмич Суворов,

Но выправке, по подтянутости, по сдержанности в разговоре, по открытому взгляду черных глаз в нем сразу можно было определить гвардейца.

В перерывах между боями, на редких привалах, в блиндажах и землянках, он писал стихи. Верней, он делал записи в стихах о своих чувствах, о своих друзьях, о только что пережитом и виденном.

Он был человеком широкой общительной души, поэтому среди его стихотворных записей так много посвящений и дружеских посланий своим боевым товарищам по оружию.

Он любил Ленинград — город мужества и стойкости. Он воевал за этот город самозабвенно. Во время редких отпусков он долго ходил по его улицам, мимо разбитых домов и вделанных в стены амбразур. Он живо интересовался живописью, театром, музыкой, а больше всего поэзией. Это было его призвание. Он сам это почувствовал и определил на войне. Он мог часами разговаривать о стихах. Он знал поэзию и жил ею. Она была в его натуре, в его душе.

Он любил краски и чувствовал мир как истинный художник. Ему дано было многое, но он не успел высказаться. Самое последнее стихотворение, написанное уже после разгрома фашистских полчищ под Ленинградом, где-то у самого порога Эстонии, заканчивалось так:

В воспоминаньях мы тужить не будем,

Зачем туманить грустью ясность дней,

Свой добрый век мы прожили, как люди,

И для людей.

На этих словах и оборвалась жизнь поэта, воина, патриота.

Но стихи его будут долго жить в благодарных сердцах советских читателей, свято помнящих своих верных сыновей и братьев, отдавших свою жизнь ради жизни Родины, ради счастья ее простых, творящих чудеса, людей.

Мартынов Л.
Поэт – красноармеец./ Леонид Мартынов

Он, если не наполовину, так, во всяком случае, на треть – сам хакас. Так и оказалось

…Приятно было читать эти стихи, но, увы, они повторяли хорошо знакомую нам алтайскую лирику старого сибирского поэта Ивана Ерошина. И не случайно. Потому что, как выяснилось, среди друзей юности Г. Суворова, наряду с хакасским певцом Оролдаем и чабаном-орденоносцем Хохой Чертыгашевым, был и он, Иван Евдокимович Ерошин, этот рязанец, нашедший вторую родину в горах Сибири. Это был первый русский поэт, которого увидел воочию Суворов. И хакасские мотивы певца Оролдая юноша Суворов переложил на русский лад в духе Ивана Ерошина. С этим-то Суворов и пришел к нам.

творческой удачи. С родного Енисея Георгий Суворов привел сюда, в Омск, милые, изящные, но едва ли все же имеющие самостоятельное художественное значение стихи. Лучшие из этих стихотворений были откровенными подражаниями. Но приятно было читать такие строки:

День — пулан сереброшерстный

С быстрыми ногами ветра,

С синими глазами небо,

С серыми рогами туч.

День — пулан ветвисторогий.

Жалко убивать пулана,

Протрубившего в горах.

Вот стихи, обращенные к Хакасии и к старому другу, певцу Оролдаю:

Край мой оживленный, счастьем напоенный,

Алые знамена реют над тобой!

Гордый, величавый край...

Молодые травы стан венчают твой.

Радостью пылая, полный впечатлений,

Часто припадаю я к твоей груди.

Ты губами ветра, тысячей растений

Шепчешь мне, что будет с нами впереди.

Щедрым урожаем, углем и рудою

Наградить народы обещаешь ты...

Отсюда, из Омска, Суворов шлет стихотворные послания своим друзьям-певцам, лесосплавщикам, пастухам, поэтам Хакасии. Здесь, в Омске, он пишет пьесу из жизни лесосплавщиков на Абакане и поэму о хакасском богатыре Камзе Пиге. Говорить о поэме в целом еще рано, она только начата, и нам кажется, что автор еще не продумал многого, еще не вполне четко представляет себе всю сложность тех больших исторических событий, которые решил показать в этой поэме. Но отдельные отрывки из этих стихов пленяют нас своей свежестью, своей силой:

Нет озера в родных степях,

Где не садился бы крохаль,—

Нет человека на земле

Не испытавшего печаль! —

говорит погибающий богатырь. Но — добавляет он:

Один, страдая — рысь в огне —

Добра от зла не отличит.

Другой, страдая, миру шлет

Любви горячие лучи.

Хотелось бы привести здесь и другие строфы, в которых рассказывается о дружбе и ненависти, о судьбах народов, о некоем старом, мудром донском казаке, облегчившем страданья хакасского богатыря, и многие еще стихи Георгия Суворова, этого молодого поэта, который с равным вниманием прислушивается к поэзии народов Запада и Востока.

Сурков А.
О «Сонетах гнева»./ Алексей Сурков

…Георгий вынул из мешка папку, в которой находил; машинописная тетрадь, озаглавленная «Сонеты гнева».

Из этой тетради он читал нам стихи, один сонет за другим, мы слушали его не перебивая, не останавливая, чувствуя, что он, очевидно, впервые в жизни читает стихи профессиональным поэтам и весь напряжен, как туго натянутая струна.

В написанных нетвердым поэтическим почерком строках сонетов, где не всякое слово стояло на своем месте, где поэтическая неопытность мешала автору бороться с обычными слабостями первых поэтических опытов, все же отчетливо, от сонета к сонету, проступали черты складывающейся творческой индивидуальности. Сквозь неумелые и неровные строки слышалось биение сильного солдатского сердца, испытанного в огне первых тяжелых битв этой нелегкой войны, чувствовался тот свойственный всей нашей поэзии тех месяцев суровый гуманизм, в котором ненависть к врагу безраздельно слилась с неистребимой любовью к своим людям, своей земле, своему советскому небу, ко всему, на что посягнул враг.

Мы слушали, и нас не могли не волновать тогда, в самую жестокую, самую хищную полосу войны, строки о весенней грозе:

Чем яростней весенняя гроза,

Тем шире открывает мир глаза

С надеждою на близкую победу;

Тем будет ярче молния мерцать,

Тем больше света у людей в сердцах:

Борьба вздымает радости побеги.

В ту весну, когда мы только что оттолкнули гитлеровцев от Москвы и когда казалось, что с весной начнется половодье нового нового наступления, западали в душу строки:

Идет весна. Пускай еще грознее

Рокочут бури, реют облака,

Чуму и смерть над светлым миром сея.

Идет весна, и мстителем за нею

Земля, неукротима и строга,

Вздымается, от гнева пламенея...

Тихонов Н.
Сибиряк на Неве./ Николай Тихонов

 - А я вам,— воскликнул мой майор, — сейчас покажу стихи одного поэта, который на нашем фронте недавно объявился. Вы его еще не знаете. А я списал у товарища, он в дивизионной газете работает. Понравились мне его стихи, с собой ношу, хорошим людям показываю.

Ну, покажите, пожалуйста: а вдруг это молодой, да из ранних!

Он полез в свою полевую сумку, извлек из нее толстую, замасленную, видавшую виды записную книжку и, поискав в ней, протянул мне страничку. Я прочел стихотворение неизвестного автора. Оно называлось «Чайка».

ЧАЙКА

Как полумесяц молодой

Сверкнула чайка предо мной.

В груди заныло у меня...

Зачем же в самый вихрь огня?

Что гонит? Что несет ее?

Не спрячет серебро свое...

Зачем?..

Но тут припомнил я...

Зачем?...

Но разве жизнь моя...

Зачем?...

Но разве я не так

Без страха рвусь в огонь атак?!

И крикнул чайке я:

—Держись!

Коль любишь жизнь —

Борись за жизнь!

 - Мне нравится, - сказал я и снова перечел короткие строки, - право, это настоящие стихи…

…Почти таким я и представлял себе его. Он был из тех ладных молодцов, в которых чувствуется что-то богатырски-молодое, и застенчивое, и дерзкое вместе, которые на вопрос: «Кто пойдет в самое пекло?» — отвечают, делая шаг вперед: «Я пойду!»

Было и нечто суровое в этом ясном, открытом лице, может быть, оттого, что брови были слегка нахмурены и рог был очерчен решительно и строго. Глаза с задоринкой смотрели прямо на собеседника, а небольшие мягкие усы сразу заставили меня перевести взгляд на его гимнастерку, где красовался некий знак…

…Таким образом, передо мной стоял гвардеец, представитель самых бесстрашных и умелых полков нашей армии. И смотря на его усы, я не мог сдержать невольной улыбки, потому что знал, что Суворов принадлежит к славной 70-й стрелковой дивизии, которая за отличные боевые действия ; получила гвардейское знамя и стала 45-й гвардейской ордена Ленина дивизией. А командовавший ею Герой Советского Союза генерал-майор Краснов отдал первый приказ по гвардейской своей дивизии, где, между прочим, приказал всему мужскому составу дивизии отрастить усы, а всем телефонисткам, связисткам, пулеметчицам, сандружинницам и прочему женскому составу сделать маникюр и шестимесячную завивку, чтобы подчеркнуть аккуратность и воинскую выправку.

Летние наступательные бои, в которых участвовал Георгий Суворов у Старо-Панова, Путролова, вместе с боями за Ям-Ижору, Ивановское и Усть-Тосио сорвали план подготовлявшегося Гитлером осеннего штурма Ленинграда.

Красновато-бронзовые щеки Георгия Суворова, обветренные боевыми дорогами, опаленные огнем непрерывных сражений, делали его похожим па индейца. Говорят, есть в Сибири остатки таких старых племен — ительмены. Вот он был похож по цвету лица на такого ительмена, но на самом деле он никакого отношения к краснокожим не имел. Был он действительно сибиряк, но пришел на фронт с Абакана, из Хакасии, и сначала сражался в знаменитой панфиловской дивизии. Когда под Ельней в бою осколок вражеской мины впился ему между ребер, он сам, стиснув зубы, вырвал его, не застонав.

Движения его были уверенные и ловкие. Он как будто был сделан весь из красноватого металла. Закалка охотника и солдата чувствовалась в сильных руках и широких плечах.

Его полевая сумка была переполнена стихами. Стихи эти были самые разные, хорошие и плохие, незаконченные и зеленые, как маскировочные еловые ветви, прикрывающие снайпера, стихи, посвященные всему, что волнует сердце молодого воина-поэта, — ему шел всего двадцать третий год. Я сказал, что знаю некоторые его стихотворения, знаю «Чайку», и она мне нравится. Он начал без всякой ложной скромности читать свои стихи.

Я смотрел на Георгия Суворова, и наивная сила этих стихов убеждала, потому что это были слова солдата, который, несмотря на свою молодость, был участником самых свирепых схваток, знал, что такое пятачок на Неве, где простреливается каждый метр, знал, что такое схватка, где пленных не берут, где нельзя отступать ни на шаг, знал, что такое смерть друга, боевая дружба и неистовая злоба врага.

В жилах этого сильного, умного, веселого человека текла кровь его далеких предков — смелых искателей новых земель, казаков Ермака, жила страсть природных воинов и песенников. В его роду по женской линии были польки, из семейств ссыльных поляков, были в роду и шаманы, старые хакасы с бубнами, обвешанными лентами, камлающие над колдовскими кострами в кедровой чаще у священного родника.

Он читал стихи о своих полковых товарищах, о боях но Неве, о танке, чьи гусеницы были красны от крови фашистов, о цветах, растущих на козырьке окопов, о тропах, вьющихся по ущельям хмурого Абакана, о темных струях железной руды в отвесных утесах, об охоте и ночлегах в глуши и о той тропе войны, которой он идет сейчас, «платя ценою крови и лишений за каждый шаг»...

Передо мной стоял человек цельный, мужественный и полный какой-то скрытой нежности и грусти. Все в нем было настоящее: и страсть, и храбрость, и эти неустоявшиеся и пьянящие, как молодое вино, стихи. С этой встречи начались наша дружба.

В условиях города-фронта не так легко было встречаться, тем более находить свободные вечера, чтобы слушать стихи и говорить о стихах. И все-таки такие встречи были и у меня, на Зверинской, и где-нибудь на фронте за городом, когда я попадал в 45-ю гвардейскую.

Георгия-Суворова на Ленинградском фронте скоро узнали многие. Слухом земля полнится, а братьев-литераторов в армии было много, и стихи сибирского поэта стали известны, тем более что некоторые из них печатались не только во фронтовой печати.

Сам командир дивизии, храбрейший и неистовейший Краснов, любил писателей, и иметь в своей дивизии собственного поэта ему было приятно. Боевых друзей у Георгия было много. Из Сибири писали ему друзья: Александр Смердов, Леонид Мартынов. В моей семье он стал своим человеком, и когда он появлялся в городе, иногда со своим задушевным приятелем Олегом Корниенко, а то и вместе с Мишей Дудиным, который стал непременным бардом Ленинградского фронта, то начиналась бесконечная беседа, прерываемая иногда обстрелом района. Когда снаряды ложились близко, мы уходили на кухню, и пили чай, и продолжали разговор о поэзии и о жизни.

Георгий Суворов был прост, как быт, нас окружавший. Когда я долго не видел Суворова, я скучал о нем. Бои вокруг города шли все время. Врага изматывали на самых разных участках фронта. Эти бои подчас носили жестокий характер, потому что бились действительно за каждую пядь земли. Я всегда думал о Суворове. Мне так хотелось, чтобы ему было хорошо в жизни, чтобы он дожил до победы. Он был достоин ее.

Мы все жили суровой жизнью, но в каком-то громадном коллективе, который страдал, переживал боль, грустил и радовался так, будто имел одно сердце и один разум.

Мне было радостно думать, что где-то в блиндаже при коптилке этот сибиряк на Неве пишет стихи. Он писал их и в окопах, в паузе между боями, перед атакой, в болотах, окутанных пороховой гарью, на отдыхе под соснами, расщепленными осколками бомб и снарядов. Он писал свои строки как дневник, как свидетельство боевого пути. У него не было времени отделывать стихи. Но они рождались, словно волны, гонимые вихрем, словно слова сами находили связь, и он должен был, только перенеся их на бумагу, дать им дыхание, чтобы они ожили. Все вокруг так просто:

Мы тоскуем и скорбим,

Слезы льем от боли...

Черный ворон, черный дым.

Выжженное поле...

А за гарью, словно снег,

Ландыши без края...

Рухнул наземь человек —

Приняла родная.

Беспокойная мечта —

Не сдержать живую...

Землю милую уста

Мертвые целуют…

II уходит тишина...

Ветер бьет крылатый.

Белых ландышей волна

Плещет над солдатом.

В те дни снайперы после возвращения со своей охоты, приезжая в город, приносили на могилу Александра Васильевича Суворова цветы, сорванные ими на переднем крае, и давали клятву мести, клялись истребить как можно больше врагов, мстя за страдания советский людей…

Цветы и кровь соседили тогда не только в стихах, но и в жизни. Раз я шел с Георгием Суворовым по Петроградской стороне. Все было привычно: развалины, и проломы, сделанные снарядами в стенах, и ручей, который подавал свой голос в руинах, падая с верхних этажей из разбитой трубы, и заколоченные досками окна, и разбитая мостовая, и стены, иссеченные осколками на такой высоте, что страшно было представить силу взрыва, закинувшего их под самую крышу...

Через пустынную улицу неторопливо бежала большая, рыжая, с подпалинами крыса. Откуда-то доносились глухие стуки, точно гигант доколачивал дубиной матрас, набитый железом. Это шел очередной артиллерийский обстрел Васильевского острова. Вдруг Георгий Суворов на секунду задержал шаг и как-то с особым прищуром своих голубых глаз осмотрел давно разбитый бомбой дом. От него мало что осталось. По-видимому, пожар довершил дело. Обгорелая руина с вывернутым нутром, почерневшая, мертвая, уже не хранила никакого признака человеческого жилья. Только на ржавых изогнутых железных перекрытиях висели в разных положениях обгорелые кровати. Их было много. Они торчали из черной пасти подвала, они зацепились за остаток трубы, они навалились бесформенной грудой друг на друга в провале между этажами.

Тут я оглянулся и увидел, что нас окружают кровати и на улице. Так, ямы в мостовой, выбитые снарядами, были огорожены кроватями, чтобы ночью при затемнении никто бы не упал в них.

Немного далее, там, где когда-то был сад и, как я помню, стояла за забором яблоня у деревянного домика, теперь раскинулся огород, и этот огород, как все почти огороды в городе, был огражден кроватями. В каждом доме, почти в каждой комнате были кровати. И когда пожар съедал до остатка все, что могло гореть, кровати оставались. С ними ничего не мог поделать даже взрыв бомбы весом в тонну. Он мог только изогнуть их, как цирковой силач, показывающий свою силу, гнет рельсы, — и ничего больше.

Георгий Суворов, видя, что я, как и он, рассматриваю кровати, сказал:

 — Когда были бои у Красного Бора, один пожилой солдат, когда бежал в атаку, кричал что-то непонятное. Вы знаете, что, когда бегут, обязательно кричат. Кто кричит: «Вперед, за Родину» или: «За Ленинград!», «За город Ленина!» Разное кричат. По этот солдат кричал что-то такое, что его соседи, слышавшие его крик, сначала не поняли, потом им было не до разговора, и только когда вечером уже в отбитом у немцев блиндаже располагались на отдых, вспомнили дневной бой и тут пристали к нему. «Что это ты, братец, кричал, когда бежал в атаку?» Он сначала нахмурился и ничего не отвечал, а потом сказал сердито: «Чего пристали? Кричал, как все: «За Родину! Ура!» — «Нет, вот уж нет,— настаивали товарищи. Ведь не то кричал. Нy, сознайся,— чего плохого? Скажи, чего ты такое странное кричал, ведь мы слышали, хотим, чтобы ты сам сказал». Доняли человека, он совеем духом упал и говорит: «А что я, по-нашему, кричал?»— «А ты кричал, честное слово, мы слышали: «За кровать!» Вот что ты кричал, и так сильно: «За кровать!» Что это значит? Расскажи. Ведь просто так не закричишь. Какой особый смысл в этом есть или нет?»

Ничего не ответил человек, насупился и молчит, прямо черный стал. А его дружок сделал знак — оставьте его в покое, — и потом, когда из блиндажа вышли, он объяснил, в чем дело. «Я, говорит, с ним в городе был,— он давно писем от своих не имел. Пошли мы к его дому, а вместо дома — прах, разбомбили дом начисто. Пошли у соседей узнавать. Узнали, что погибла его жена и дочка-школьница. Ночью было, не успели выбежать. Он стоял перед домом долго, я уже его за рукав взял: «Пойдем», — а он мне показывает на что-то. Смотрю: кровать повисла между стен. Узнал свою кровать по этажу, но месту расположения, там еще рядом, видно, знакомые какие-то вещи повисли разбитые... Эта кровать — все, что осталось у него в памяти от прежней мирной жизни и от близких. Вот когда в бой идти, он сам не помня, что кричит: «За кровать!» Месть за погибших у него в сердце. II вы видели, как он дерется. Все перед ним стоит та страшная картина, так что вы не добивайтесь от него объяснений. Человеку тяжело — и все! И точка. И не удивляйтесь, если он и снова с таким криком в атаку пойдет!..»

Вот почему я невольно взглянул на дом с кроватями и вспомнил ту историю...

И снова мы шли с Георгием Суворовым по нашему многострадальному городу, и, когда вышли на так называемую ватрушку — полукруглую набережную перед бывшей Биржей, белым домом, перед которым возвышались ростральные колонны, Суворов сказал, указывая па зенитную батарею, расположившуюся на газонах бывшего сквера, на орудия, торчавшие из щелей:

— Как быстро привыкает человек к самому трудному. Ведь на этой ватрушке, мне рассказывали ленинградцы, няни детишек водили, да старые моряки, живущие на покое, приходили сюда гулять, да студенты из университета, девушки из Мытнинского общежития, ну, еще туристы, а теперь живут в блиндажах, фронт! «Все вокруг засыпано осколками, и мы с вами идем и ничему не удивляемся... — Помолчав, он добавил: — Хотя я и сибиряк, но чувствую, как все больше становлюсь ленинградцем, с каждым днем все больше!

Наступил новый, 1943 год. В огненном январе был совершен прорыв блокады Ленинграда. Кто участвовал в этом, тот никогда не забудет многодневного сражения, превратившего пространство между Ладожским озером и Московской Дубровкой в арену кровопролитного побоища.

Здесь, к югу от озерных берегов, еще в дореволюционные годы разрабатывали торф. Ничто не может быть грустнее ровной, обнаженной, какой-то бурой, болотистой равнины, за которой стояли неприветливые, мрачные леса.

Наровчатов С.
Поэт на фронте (Георгий Суворов)./ Сергей Наровчатов

…Я рассматривал своего нового знакомца. Ни одна из сохранившихся фотографий не может передать даже малой толики суворовского облика, а уж про обаяние и говорить нечего. Прежде всего, он был просто хорош собой. Высокого роста, стройный, широкоплечий — офицерское обмундирование сидело на нем, как литое, — он будто сошел с эстампов еще той Отечественной войны 1812 года, со смелым взглядом серых глаз из-под правильно очерченных брови), смуглым румянцем щек, красивым ртом с красивыми зубами и, наконец, с отличными гвардейскими усами. Лицо его выражала доверчивость и вызов одновременно.

Из всех моих друзей-одногодков Георгий Суворов наиболее воплощал в себе лучшие офицерские качества «Есть в русском офицере обаянье» — эта его строка относится к другому человеку, но больше всего она подходила как раз к самому Суворову. В обаяние входили такие духовные черты, как независимая смелость и сердечная открытость. В редакцию он попал после госпиталя, до того он командовал ротой на жарком участке передовой. Георгии хорошо знал, почем фунт лиха.

Меня в нем насторожило то, что встревожило и Тихонова. Я где-то уже говорил, что мои сверстники спокойно относились к возможной необходимости собственной венной гибели, у многих из нас были стихи о своей смерти, которая угадывалась в будущих боях. У многих, но не у всех. Еще со времен финской кампании я воспринял солдатскую примету: «Смерть не вспоминай, и так за плечами стоит». В примете, наверно, сказался тысячелетний опыт ратных дел. Угнездится в тебе смертная мысль, и в опасный момент овладеет тобой пагубное безразличие, потеряешь необходимую сопротивляемость. И я, помнится, противился «memento mori» в стихах и письмах. А у Суворова такая мысль настойчиво наполняла строки:

Мы тоскуем и скорбим,

Слезы льем от боли...

Черный ворон, черный дым,

Выжженное поле.

… на передовой, вблизи от противника, среди других стихотворений он читал одно, запомнившееся мне по контрасту с окружающей обстановкой. Помню, оно заворожило бойцов. Потом стихи получили название «Первый снег»:

Веет, веет и кружится,

Словно сон лебедей,

Вяжет белое кружево

Над воронкой моей.

Улетает и молнией

Окрыляет, слепит...

Может, милая вспомнила,

Может, тоже не спит.

Может, смотрит сквозь кружево

На равнину полей,

Где летает и кружится

Белый сон лебедей.

«До чего ж красиво, сказано! — мечтательно произнес одни молоденький солдатик. — Дайте я их спишу, товарищ гвардии лейтенант». Лучшего одобрения ждать не приходилось.

По давнему принципу, что зимой нужно говорить о лете, поэзия мирных дней воспринималась фронтовиками едва ли не сильней, чем военная поэзия. Наповал действовал Есенин, народность его я до конца понял именно в годы войны. Правда, многое зависело от социального состава слушателей. Армия была в основном крестьянской, больше половины населения страны в то время составляли жители села. И есенинские пейзажи, щемящая лирика, обращенная к деревенским воспоминаниям, среди недавних пахарей всегда вызывали слезы на глазах.

…С Георгием Суворовым мы потом встречались еще несколько раз. Он расстался с дивизионной газетой и вернулся в строй командиром взвода противотанковых ружей

В дни зимнего наступления, когда немцы были разгромлены пол Ленинградом, наши войска, преследуя противника, вышли к Нарове. На левом ее берегу был захвачен плацдарм. К нему через ледяную переправу днем и ночью шли подкрепления, везли боеприпасы и продовольствие. Гитлеровцы вели по ней ожесточенный огонь. Артиллерийский снаряд разорвался посередине боевых порядков взвода, который вел на левый берег Суворов. Он весь был искромсан осколками, но молодой, здоровый организм долго сопротивлялся смерти. Георгий умер в медсанбате, повторяя имя Тихонова. И в последние минуты поэзия оставалась вместе с ним.

Поразительной эпитафией ему, да и не только ему, а всем погибшим на фронте, послужило стихотворение, сложённое Суворовым за несколько дней до смерти: «Еще утрами черный дым клубится».

Все лучшие черты поэзии Георгия Суворова нашли выражение в этом стихотворении. Это стихи огромного душенного и духовного простора. Прощальные слова уходящего навек человека, они сказаны как бы вполоборота на медленном неостановимом шагу. Первые строфы еще звучат надеждой, что широкий мир откроется равно всем, но последние четверостишия звенят уже пронзительной нотой расставания. Меня всего буквально переворачивает от провидческих строк: «Мой милый друг, а все-таки как быстро, как быстро нише время протекло». Да, да, да! Кажется, только оглянись, и вновь встанет на пороге твоей жизни ослепительный красавец с гвардейским значком на гимнастерке, а за ним очертания города твоей юности с адмиралтейской иглой, врисованной в бледно-зеленое небо, вспыхнут походные костры с греющимися около них солдатами, услышатся давние стихи, прерываемые грохотом снарядов.

…В последних стихах Георгия Суворова разлита такая мудрая и всепобеждающая сила, что трудно поверить в принадлежность их молодому человеку, почти юноше. В стихах заключена самооценка поколения, и строки: «Свой добрый век мы прожили, как люди, и для людей» — можно назвать поистине великими. Ведь, в самом деле, великие слова свойственно произносить не только великим людям. Вряд ли политрук Клочков, обратившийся к бессмертным двадцати восьми со словами «Велика Россия, а отступать некуда, позади — Москва», ощущал себя великим человеком. А он и впрямь был великим тогда, и великими остались его слова. Так и с Суворовым. Я уже как-то писал, что наше поколение не выдвинуло гениального поэта, но все вместе оно стало таким. И великие слова, сказанные Георгием Суворовым накануне своей смерти, принадлежат всему поколению.

Аренин Э.
Стихотворение во фронтовом блокноте./ Эдуард Аренин

Эдуард Аренин привел в своих воспоминаниях стихотворение Георгия Суворова, которое было записано во фронтовой блокнот:

Я жил твоими письмами,

Но что ж ты замолчала?

Или не встречу в жизни я,

Что нам весна вещала?

Иль просто кто-то выдумал,

Под звездами тоскуя,

Что видимо-невидимо

В природе поцелуев?

Я жил твоими письмами...

Но ты, видать, устала.

Я жил... Как будто жизни мне

Без них уже не стало.

Нина Румянцева-Емельянова: «Я ЗНАЛА ЕГО»

Смотрю на фотографию Георгия. Ему 22 года. Лицо серьезное, почти строгое. А помню его веселым, улыбчивым. Георгий был человеком большой, душевной красоты, открытого сердца, бесконечно влюбленным в жизнь, в поэзию.

Мне минуло семнадцать, когда я попала на фронт после страшной блокадной зимы сорок первого года. Сначала — курсы радистов, затем — разведшкола, где стали готовить для работы в тылу у врага. Но что-то изменилось, и меня направили в 45-ю гвардейскую дивизию, па Невский пятачок. Дивизия участвовала в прорыве блокады города Ленина. После выполнения задания ее отводили на короткий отдых, на пополнение свежими резервами. Вместе с бойцами шагала и я. На одном плече — рация, на другом — противогаз, на шее — автомат. Тяжело, но я дала себе слово все делать самой. Ведь я была тоже солдатом.

Но вот поравнялся со мною молодой, красивый лейтенант. Широко улыбнулся. Внимательно посмотрел на меня и улыбнулся снова:

— Дай помогу.

Я ничего не ответила и зашагала быстрее. Офицер догнал меня, снял с моего плеча рацию и легким движением забросил ее себе за спину.

— Так-то будет лучше, — смеясь, сказал он.

Я не очень разговорчива была смолоду, не любила, когда навязывались с дружбой молодые мужчины. Но, встретив добрый, ласковый взгляд, лишь улыбнулась в ответ.

— Вот и хорошо. Значит — мир...

Шли рядом. Молчали. Каждый думал о своем.

Изредка я посматривала на неожиданного помощника. Круглое, загорелое лицо. Глаза — удивительные: блестящие, немного насмешливые. Над верхней губой аккуратно подбриты тонкие усики. Сам высокий, широкоплечий, подтянутый. От него веяло силой и мужеством. Передавая рацию, негромко сказал:

— До встречи, сержант!..

Мы встретились в Петрославянке, под Ленинградом.

Весь вечер были вместе. Суворов читал стихи. Свои и чужие. Память у него была отличная, он знал их великое множество.

Слушала я с открытом ртом. Особенно нравились его собственные стихи. Искренние, мужественные, они обжигали сердце. Георгий старался писать так, чтобы за каждой строкою стояла судьба товарищей по оружию, наша суровая боевая жизнь. Он часто повторял, что пишет о том, чем живет, чем дышит.

Одного я не могла понять — когда Суворов писал. Обстановка на фронте была тяжелой, все время шли изнурительные бои. Но писал он почти ежедневно.

…Оживленный, сияющий, не в силах скрыть своей радости, он читал новые стихи. Читал без обычного для многих поэтов завывания, я бы даже сказала, как-то вкусно. И стихи были хорошие:

Мы тоскуем и скорбим.

Слезы льем от боли.

Черный ворон.

Черный дым.

Выжженное поле...

И следом другое:

Мы продвигались по пятам врага.

Но вот открылась амбразура дота,

И пламени багровая строка.

Прошила воздух. Залегла пехота.

Казалось, больше нет пути вперед,

Ничто врага не остановит.

Метнул гранату — юноша встает

И гасит пулемет своею кровью.

Пехота встала. Грозное «Ура»

Покрыло грохот полковых орудий...

Он умер здесь. Товарищ наш и брат,

Чтобы всегда свободно жили люди.

Друг Суворова Олег Корниенко попросил:

— Гоша, давай «Сибирские орешки»!

Олегу очень нравилось это стихотворение. В сборники оно вошло под названием «Сибиряк на Неве». Веселый и счастливый, Георгий глядел на меня озорными, лукавыми глазами и продолжал читать. Как завороженная, замирая от восторга, я смотрела на милое, самое дорогое для меня лицо на свете. Каждую свободную минуту бежала в его землянку. Так хотелось быть рядом с Гошей, не отводить от него взгляда, что бы он в это время ни делал.

Солдаты уважали своего лейтенанта. Принципиальный, требовательный к себе и другим, Суворов в то же время был добрым и отзывчивым, щедрым на хорошее слово, веселую шутку. Даже в споре он не повышал голоса. Умел внимательно слушать рядовых бойцов. Всегда смотрел прямо в глаза тому, с кем разговаривал. Он гордился своими товарищами по оружию. Считал, что боевая биография каждого солдата и офицера — пример героизма, мужества, достойна славы. Все они были героями его стихов. Вспоминаю стрельбище. Стреляли из личного оружия.

— Хорошо стреляешь? — опросил меня Георгий.

Я вытянулась по стойке «смирно», приложила руку к козырьку и шутливо отчеканила:

— Служу Ленинграду и Суворову!

Георгий хотел обнять меня, но я увернулась, и мы оба оказались в снегу. Нам было хорошо. На какое-то мгновение забылось, что вокруг война, смерть. Гоша достал из кармана сухарь, он был тоже в снегу. Откусывали от сухаря по очереди. Таких вкусных сухарей больше никогда не ела.

— Ты — как дед Мороз, — сказала я. Георгий засмеялся:

— А где борода? Усы и те плохо растут...

Я попросила рассказать о Сибири, о тайге, горах. Суворов надолго задумался. Потом неторопливо заговорил. И мне представились бескрайние лесные массивы, затянутые голубой дымкой. Тайга была для Гоши живым существом. Скажет несколько слов, про себя улыбнется, потом глаза вспыхнут мальчишеским задором, засияют, заблестят. Особенно он любил вспоминать восход и заход солнца, шорохи и гуканья ночных птиц, зарево костров. Беспредельная любовь и тоска по родному краю тревожили его сердце. Искреннюю нежность ко всему живому испытывал он своей доброй душой.

45-я дивизия, где служил Суворов, уходила на передний край, а я уезжала в другую часть. На сборы дали всего один час. Я прибежала в землянку к лейтенанту. Суворова не было. Огляделась. Все до боли знакомое, дорогое. В углу на самодельном столе томик Александра Блока, стихи которого Георгий очень любил и многие из них знал наизусть. Слева от меня — два яруса нар. Справа на гвозде висят суворовская шинель и полевая сумка.

«Значит, скоро будет и их хозяин, он где-то недалеко», — подумала я и присела к столу. Раскрыла книгу, но читать не могла. Непрошенные слезы капали на страницы, сильная боль сдавливала грудь. Мне вдруг показалось, что больше мы не встретимся, я никогда не увижу столь дорогое лицо. Но вот пришел Георгий.

— Как хорошо, что ты здесь, — промолвил он. — Гога получил из дома посылку, приглашает в гости.

Гогой Суворов звал своего тезку-грузина, который жил в соседней землянке. Георгий быстро вышел и через минуту-две вернулся с кульком изюма в руке:

— Давай чай пить.

Я разрыдалась.

Георгий стал успокаивать:

— Ну, улыбнись, все будет хорошо... Продолжая меня утешать, он стал говорить о том, что жалеет, что мы не съездили еще раз к моей маме.

— Я побываю у нее,— добавил он перед расставанием.

И я успокоилась. Наверное, потому, что беспредельно верила каждому его слову. Меня направили на Волховский фронт, и больше мне не довелось увидеть Георгия Суворова. На прощанье он попросил меня, если случится самое страшное, иногда приходить к тому холмику, под которым будет зарыт его прах.

Мы переписывались. В последнее Гошино письмо были вложены цветы и стихотворение «Ухожу»:

Ухожу. Вернусь ли я, не знаю.

Встречу ль вновь когда-нибудь тебя?

Ухожу туда, где умирают,

Ненавидя, грезя и любя. '

Ухожу. Будь верной в дни тревоги.

И чего ж еще тебе скажу?

Нелегки солдатские дороги.

Вот и все, родная. Ухожу...

Щедрый на добро, он приходил к моей маме и обязательно приносил что-нибудь из продуктов, отрывая их от своего скудного ленинградского пайка солдата. Приносил журналы «Звезда» со своими стихами.

Я сдержала свое слово. Прошло много лет с тех пор, как погиб Георгий, а я продолжаю навещать его могилу. Каждый год 19 апреля, в день рождения Гоши, я возлагаю свежие цветы к обелиску.

Приезжаю не одна, а с мужем, военным моряком, с двумя дочерьми и сыном. Все они понимают меня. Ведь память о павших воинах священна. И если меня не станет, к могиле Суворова будут приезжать мои дети, а затем и внуки.

Минокин М.
О моем земляке./ Михаил Минокин

…Недавнее посещение суворовских мест мне дало много ценного. Природа огромного края — Енисей, хакасские степи, Саянские горы, тайга — помогает понять его поэзию, ее живительные истоки, благодаря которым родились такие вдохновенные строки:

Лохматый хоровод холмов,

Хвои лохматые папахи

Да вздохи тихие, как взмахи

Висящих в воздухе орлов.

Я ухожу, суров и тих,

А солнце с неба прямо в ноги.

Петля извилистой дороги

Скользнула из-под ног моих.

...Природы бессловесный крик

Пойми и всей душой почувствуй.

В ней нет ни мысли, ни искусства, —

Но в ней источник сил твоих.

Уже нет села Абаканского, зато есть городской поселок, будущий город Краснотуранск, что сооружен на высоком берегу рукотворного Енисейского моря. Здесь на видном месте стоит ныне красивое здание средней школы, а рядом выстроились коттеджи для учителей. На школьном здании не хватает только мемориальной доски с надписью, что в этой школе в 20-х годах учился Георгий Суворов, поэт и воин Отечественной войны. Надеюсь, что со временем в Краснотуранске назовут именем Суворова и одну из улиц...

Когда через много лет возвращаешься на родину, живо вспоминаешь, что там было 50, 40, 30 лет назад. Я отчетливо помню, как выглядело наше старинное село (оно основано при Петре I) и какой была школа, построенная земством в начале нынешнего столетия. Многие деревянные дома перевезены на новое место, возможно, стоит там и дом, в котором родился и сделал первые шаги Георгий Суворов...

Решетников Л.
К портрету моего ровесника./ Леонид Решетников

…Одно из первых стихотворений, написанных Г. Суворовым в дни войны, посвящено его сестре Тамаре Кузьминичне — единственному родному человеку, рядом с которым он рос и входил в жизнь, и с которым его разлучила служба в армии и война. Оно начинается словами:

Легко ли жить с сиротством за плечами, —

Но мы тянулись к знаньям и труду!..

Эти слова могут показаться слишком прямыми, общими и поэтому, возможно, риторическими тому, кто не знаком с биографией молодого поэта. Для нас же они важны тем, что предельно точно отражают начало его жизненного пути, начало житейской биографии.

Один из друзей Георгия Суворова, касаясь его генеалогии, писал: «В жилах этого сильного, умного, веселого человека текла кровь его далеких предков — смелых искателей новых земель, казаков Ермака, жила страсть природных воинов и песенников. В его роду по женской линии были польки из семейства ссыльных поляков, были в роду и шаманы, старые хакасы с бубнами, обвешанные лентами, камлающие над колдовскими кострами в кедровой чаще, у священного родника».

Вполне возможно, что экзотические эти подробности имели место в действительности. Но ни подтвердить, ни опровергнуть их некому. Георгий и его сестра Тамара еще не ходили в школу, когда у них умерла мать. Отец привел в подслеповатую хату на окраине Абакана чужую женщину: она должна была заменить детям мать. Но этого не случилось — мачеха не стала матерью. А вскоре Георгий и его сестра потеряли отца.

Вся последующая жизнь Георгия, вплоть до призыва в армию, состояла в том, чтобы прокормить себя и сестренку и чтобы, вместе с тем, учиться во что бы то ни стало. В его жизни было все: детдом и случайная работа, учеба днем и приработки вечером, учительствование в сельской школе и заочная учеба в пединституте. И первое зарождение писательской страсти («Писать стихи я не бросал ни на минуту», — признается он в одном из своих писем с войны), и пробуждение человеческого самосознания, страстного желания, не взирая ни на что, быть и чувствовать себя равноправным членом коллектива строителей нового общества.

Убежденность эта сложилась довольно рано. Так же рано и — на всю его короткую жизнь — вызрело в нем и другое убеждение: защита отечества — не только долг, но неотъемлемое право и доблесть каждого, кто способен носить оружие!

Работая в сельской школе, Георгий пишет стихи о Сибири, о ее новой жизни, о вечно молодой и обновляющейся природе родного Саянского края.

Мы не имеем сведений о том, как он служил действительную, на которую был призван в тридцать девятом. Но упомянутые мною юношеские поэтические упражнения, а главное— стихи о долге, написанные на войне, а также некоторые признания, вырвавшиеся в письмах с фронта («Вначале было неприятное ощущение того, что через минуту можешь умереть. Постепенно привык. Научился воевать». Или: «Скоро наша часть пойдет в наступление. Это очень радостно». И, наконец, свидетельство А. Суркова об армейской выучке и повадках бывалого солдата, дают возможность предполагать, что служба в армии не была ему в тягость: служить не труднее, чем воевать! А воевать, как мы уже видели из его признания, он «научился и привык» довольно быстро. Это — говорит о его характере.

Фронтовая биография Г. Суворова была короче биографий многих его более счастливых сверстников, кому довелось увидеть незабываемое сияние утра девятого мая. Но она не была ни короткой, ни легкой. С первых дней войны до последнего дня жизни — 13 февраля 1944 года — он был в действующей армии, на передовой. Над его головой только в те дни не рвались снаряды и не свистели пули, когда он находился в госпитале после очередного ранения. А ранен за два с половиной года войны он был дважды.

Письма Г. Суворова к сестре, к друзьям, наряду с воспоминаниями о поэте, дают достаточный материал для того, чтобы проследить его путь до конца.

Он был стрелком и кавалеристом, химинструктором и — очень недолго — дивизионным газетчиком. Он воевал отважно, горячо, вдохновенно («Я жив, здоров. В прекрасном состоянии духа. Как мы бьем немцев, ты знаешь по Совинформ-бюро. Здорово бьем...». Или: «Прости, что долго не писал: было не до писем. Шли бои. Я представлен к медали «За отвагу...». Или еще: «Настроение мое отличное. Я был в первых рядах»). Он был непримирим к врагу. Он был прям, открыт и принципиален в отношениях с друзьями и сослуживцами. У него были высокие понятия о долге, чести и воинском и человеческом достоинстве. Он жил и воевал достойно. И как всякий уважающий других человек, требовал достойного отношения к себе.

В конце сорок третьего или начале сорок четвертого года С. Наровчатов получил от Г. Суворова письмо, в котором тот рассказывает, как он стал командиром взвода бронебойщиков. Уже будучи гвардии лейтенантом, работником дивизионной газеты, он подал заявление с просьбой принять его в члены ВКП(б). При рассмотрении заявления кто-то высказался против, имея в виду, возможно, еще недостаточный боевой опыт Г. Суворова. Молодому же поэту показалось, что за этим кроется неверие в его готовность отдать всего себя родине. На другой день Г. Суворов подал по начальству рапорт с просьбой освободить его от работы в газете и направить на передний край, на самую горячую его точку. Так он стал командиром взвода бронебойщиков-истребителей танков. Более горячей и смертельно опасной работы на войне не было.

Боец не по обязанности, а по призванию, он и там быстро нашел свое место («Чувствую себя отлично, командую бронебойщиками. Это очень интересно»). Но это было его последнее назначение. 13 февраля 1944 года в бою на реке Нарове, близ древней крепости Иван-город, отражая контратаку немецких танков, он осколками разорвавшегося рядом снаряда был смертельно ранен в лицо, в живот и ноги.

Свой добрый век мы прожили, как люди,

И для людей.

Эти слова на чугунной плите обелиска, возвышающегося над братской могилой в г. Сланцы, где похоронен и Г. Суворов, заканчивают одно из последних стихотворений поэта и подводят черту под всем, что было сделано им, поэтом и воином, за его недолгую, но яркую жизнь.

Слова эти, написанные за несколько дней до гибели, были не только пророческими. Они предельно точно, емко и эмоционально выразили всю суть прожитой им жизни и свершенного подвига. Оставаясь лучшими стихами поэта, они переросли значение стихов, как явления чисто литературного, и стали выражением физического и нравственного подвига поколения. Эти слова были написаны не только Воином, но и Поэтом.

Г. Суворов начал писать за несколько лет до войны, но сформировался как поэт, накопил определенный нравственный и литературный опыт во время войны. Можно сказать еще точнее: он стал поэтом в сорок третьем году. Именно в это время появляется несколько подборок его стихов в «Звезде» и «Ленинграде», завязываются и крепнут его связи с Н. Тихоновым, А. Сурковым, М. Дудиным, вынашивается план первой книги.

Если сейчас неторопливо перелистать страницы этой книги, вышедшей уже после смерти поэта и получившей название «Слово солдата», а также другие найденные недавно его стихи — в глаза непременно бросится одна особенность: удивительная цельность мировосприятия поэта, цельность его собственного внутреннего облика, слитность поэтических строк — при всей их литературной неравноценности и незавершенности— с обликом человека и воина. Мир поэтических красок удивительно точно дополняет облик и характер воина, более того—вытекает из него.

Общеизвестно выражение: «Сначала было слово». Г. Суворов при всей его страстной влюбленности в поэзию, в слово («Писать стихи я не бросал ни на минуту... Война — это почва, по которой я хожу. Стихи — мои вздохи») все же принадлежал к числу поэтов, исповедующих иную веру: сперва было дело!

Непритязательные, казалось бы, строки:

Дорога, дымная дорога —

Из боя в бой, из боя в бой...

дороги нам тем, что это — не поэтическая фраза, а точное выражение существа жизни поэта на войне. И когда он пишет:

И раздался гром.

Над бездной черной.

Золотые звезды расцвели,

И упали крохотные зерна

Искрами, и грудь мою сожгли…

мы знаем, что это так и было— именно его, поэта, грудь «сожгли» огненные «искры» осколков («Когда осколок вражеской мины вонзился ему в грудь, и он сам вырвал его, и хлынула горлом кровь, то он стиснул зубы, чтобы не проронить стона» — Н. Тихонов), и уже не удивляемся тому, с какой точностью описано это трудно поддающееся описанию мгновение!

Таких строк с документальной точностью и вместе с подкупающей поэтической достоверностью воспроизводящих суровый быт войны, состояние души воина, его мир раздумий и переживаний, в стихах Г. Суворова — не мало. Они появились на свет как прямое отражение его человеческого бытия.

С известной долей допущения можно сказать, что он не писал, а записывал. Именно в этом признается он сам в одном из лучших стихов:

Средь этих нив я собирал слова,—

То пестрые, как вешняя долина,

То строгие, как горная вершина,

То тихие, как на заре трава...

Но еще более важно для нас другое признание, содержащееся в этих стихах:

Средь этих нив я создал жизнь свою.

Признание в том, что его, человека и поэта, сформировала война.

Г. Суворов был офицером и высоко ценил это звание. Не случайно, как никто другой из поэтов его, да и не только его поколения, он постоянно держит в поле поэтического зрения образ офицера, постоянно обращается к этому образу. Многие стихи, утверждающие высокий моральный облик советского воина, он посвящает своим друзьям-офицерам. Он задумывает стихи об офицерском мужестве, доблести и чести. И, наконец, пишет большой цикл (больше сорока стихотворений!) об офицерах дивизии под общим названием «Гвардейская доблесть». Каждое из этих стихотворений имеет свой точный адрес, посвящено конкретному лицу. Многие из них как стихи живы и до сих пор. Стихотворение «Есть в русском офицере обаянье», посвященное полковнику Путилову, заканчивается словами, которые звучат точно, значительно и афористично и сейчас:

Он потому нам дорог, что он может,

Ведя на смерть, от смерти увести.

Не внешний блеск, а высокий нравственный облик — вот что искал он в офицере, когда писал его портрет. И не случайно в другом стихотворении, посвященном офицеру Л. Четверикову, поэт прямо говорит:

Нет! Не побед последних шум,

Не богатырскую огромность, —

В тебе я славлю трезвый ум

И человеческую скромность.

Г. Суворов, как немногие другие, знал, что война — это не только отвага. Это, прежде всего — изнурительный труд. Но вместе с тем он знал и «упоение в бою». Стихи:

Целую матовый клинок,

Клинок мой обоюдоострый,

Пред тем, как брызнут боя звезды

На перекрестье двух дорог, —

говорят именно об этом.

Это же свидетельствуют и стихи, посвященные Н. Тихонову:

Я пью огонь, живой огонь отваги.

Я пробую клинок. Я — вновь солдат...

Долг, честь, мужество, верность — вот главные мотивы стихов Г. Суворова. Однако было бы опрометчиво считать, что его лира знала лишь трубный глас горниста полкового. Это — не так. У Г. Суворова были и другие стихи. А главное — то, что его стихи, казалось бы сугубо воинские, интересны были отнюдь не только людям, одетым в армейскую шинель. И не только тогда, когда гремела война. Это потому, что стихи написаны художником. И этот художник — во многом лирик.

Час отдыха!..

О, редкий тихий час

Среди боев, снегов и бездорожья...

В лесу, у стога сена, у остожья

Мигал огонь, как робкий синий глаз.

Или:

Брусника каплей крови предо мною

Горит у корня срубленной сосны.

Во многих стихах Г. Суворова просвечивает одна особая краска, один оттенок. Оттенок этот принесен им из Сибири, из края его детства и юности, которые, как бы они ни сложились, не были отторгнуты от пленяющей красоты сибирской природы. Этот оттенок окрашивает многие его стихи. Вот стихотворение «Лицом на запад»:

Закат, как гребень глухариный,

Над дальним лесом кровь струил...

Или в другом стихотворении:

Вот комочком голубого дыма

Белка пронеслась во мгле ветвей...

Или еще:

И над мушкою — дым,

Соболиный хвост...

Считалось, что у Г. Суворова не было стихов о любви. Однако последние разыскания показали неверность этого предположения. В конце 1942 — в течение 1943 г. он пишет несколько циклов о любви: «Первый снег», «Сны», «Во имя любви». Название одного из этих циклов — «Первый снег» — он хотел даже одно время перенести на обложку своей книги. Правда, стихи эти носят пока еще разведывательный характер. И это понятно: нравственный опыт любви сложнее и тоньше прочего житейского опыта и приходит к человеку позднее, часто — после самой любви.

Поэтому почти все эти стихи предстают как стихи-воспоминания о первой юношеской любви или о намеке на любовь. И все же чувство это, пробудившееся в грохоте боя, неистребимо живет в сердце поэта, поет в нем даже тогда, когда он находится на опаснейшем задании, в разведке:

И веток радужные дуги,

Над серебром снегов скользя,

Мне вдруг напоминают руки,

Которые забыть нельзя...

Следует отметить еще одну особенность этих стихов. Они, как и заключенные в них чувства, сдержанны. Но это не скованность одетого в шинель человека. Это — целомудрие натуры цельной и нерастраченной.

В мечтах — себя тревожу я,

Во сне — тебя целую...

Только это и мог он успеть и позволить себе!.. В одном из последних стихотворений поэта — «Я славлю вас, герои» — есть слова, которыми он сам характеризует свою суть:

Когда ж найдут меня средь мертвых тел,

С улыбкой грустною кивнут на ветер: —

Он весело страдал и жарко пел...

С этими словами нельзя не согласиться: действительно, он и страдал весело, и пел жарко. И пусть кое-кому — с вершин последних достижений в области чистой поэтики (иногда, впрочем, весьма призрачных) — некоторые стихи его покажутся, может быть, очень безыскусными. Они же все—Поэзия, ибо в них бьется живая кровь гражданина и поэта, они с неподдельной достоверностью отражают в себе характер грозной эпохи и несгибаемого поколения!

Он прожил до обидного короткий век. Но прожил его прекрасно, ибо он был человеком открытым, честным, цельным и целеустремленным. И потому — бойцом. Невзирая на все перипетии судьбы, он был счастлив тем, что идеалы, за которые он боролся и принял смерть, были идеалами его народа. Он воевал как все, не думая о воинской славе. Но она сама пришла к нему, хотя и с запозданием. Он шел к Большой Поэзии. И хотя находился, может быть, только на полпути к ней, она терпеливо и доброжелательно ждала его. И он — особенно в последние месяцы жизни — знал об этом. Он сгорел, подобно ночной звезде, прочертив теперь уже далекий горизонт тех горьких и грозных сороковых годов нашей эпохи. Его нет, но то, что сделано им, дошло до нас, как доходит до земли свет далеких и, может быть, уже сгоревших звезд. Доходит, светит, тревожит и напоминает. Как напоминает о нашем долге перед павшими и живыми вечный огонь, горящий над могилами павших.

Борис Беляев
ПОЭТ-ВОИН ГЕОРГИЙ СУВОРОВ

Он жил, трудился и учился рядом с нами. Из глубин Сибири, из гущи людских трудовых масс шагнул он в поэзию, прославил своими стихами родной край.

Его жизнь была недолгой. Она не слишком баловала его. Живи он при другом социальном строе, талант его, возможно, так и не раскрылся бы. Добрые руки советских людей помогли ему подняться, найти дорогу к знаниям, стать полезным для Родины человеком, учителем, поэтом, научившимся «глаголом жечь сердца людей».

Георгий Суворов родился 19 апреля 1919 года в с. Абаканском (Краснотуранском) Енисейской губернии, в семье крестьянина-середняка. Детство его прошло на берегах Енисея, на лоне сибирской природы. С ранних детских лет Гоша помогал отцу и деду: боронил, греб сено, колол дрова. «Любили мы свою реку и часто проводили целые дни на ее берегах, — вспоминает сестра поэта Т. К. Серебрякова, — удили рыбу, купались, бросали в воду камешки: кто дальше; катались на лодке, ездили на остров за черемухой. Были и детские игры: в лапту, чижика-пыжика, в городки, бабки. Любил Гоша разводить кроликов, сам запасал для них корм, сам их лечил».

Учился Георгии в Краснотуранской начальной школе. Но скоро, слишком скоро закончились для него беззаботное детство. Умерла мать, затем семья лишилась поддержки отца. Брату и сестре пришлось самим прокладывать себе дорогу в жизни.

Легко ли жить с сиротством за плечами.

Но рвались мы к науке и труду.

Мечты сбылись: пред нашими очами

Грядущий день зажег свою звезду, —

писал впоследствии Суворов. С помощью советской общественности брат и сестра устроились на учебу в Абаканское педучилище. Жили в интернате.

Здесь проявились литературные способности Георгия Суворова. Он с увлечением читал художественную литературу, любил спорить и беседовать о прочитанном, начал писать стихи, издавал стенную газету, сам ее художественно оформлял, играл в самодеятельных спектаклях, исполняя разные роли: Митрофанушки - из «Недоросля» Д. Фонвизина Коршунова из пьесы «Бедность — не порок» А. Н. Островского и другие.

Руководил художественной самодеятельностью их любимый учитель Павел Петрович Косоваиов. Имея хороший голос и слух, Георгий пел в хоре, играл в струнном оркестре. Изучив немецкий язык, легко и свободно читал литературу на этом языке, переводил стихи с немецкого на русский.

Работая учителем русского языка и литературы в школе села Бондареве) (бывшее Иудино), Георгий занимался собиранием фольклора, писал стихи, сочинял .пьесы для ученической самодеятельности. Тяга к знаниям привела его в Красноярский педагогический институт. Он познакомился с известной собирательницей фольклора М.В. Красноженовой, написал очерк «Там, где жил Тимофей Бондарев».

Жить было нелегко. «Каждое лето в каникулы приходилось где-нибудь прирабатывать, — рассказывает сестра Суворова. — Уже на третьем курсе педучилища Георгий сразу как-то вырос, стал высоким, плечистым, а одеться было не во что: старая одежонка подносилась, а новой купить не смогли... И он, не доучившись три месяца, уехал работать в Аскизский район, в село Иудино. Устроился там учителем, помог и мне материально — я смогла закончить педучилище. А сам он сдавал экзамены во время учительского отпуска». Юность Суворова проходила в годы возрастающей опасности фашистского нападения. Надвигалась война. И Георгий Суворов, по существу, не приступив к учебе в институте, в 1939 году был призван в армию. В Великую Отечественную войну он сражался на фронте, был ранен, снова вернулся в строй. И все это время не прекращал литературного творчества. «Писал в окопах... в поезде, отправляющемся на фронт... в госпитале. Писал о бомбежках под ожесточенными бомбежками... Война — это почва, по которой я сейчас хожу. Стихи — это мои вздохи»,—писал Суворов с фронта.

Гвардии лейтенант Суворов начал войну солдатом, потом командовал взводом противотанковых ружей. Его вдохновенные, зовущие на подвиги стихи печатались в газетах Ленинградского фронта. Бывая в городе Ленина, Суворов встречался с ленинградскими поэтами...

Своим вдохновенным поэтическим словом Суворов звал:

Покамест силы не упали,

Покамест автомат в руке,

Идти вперед, недосыпая,

В зловещем отблеске ракет.

Эдмунт Шик
Жизнь для людей

Средь этих нив я собирал слова,—

То пестрые, как вешняя долина,

То строгие, как горная вершина,

То тихие, как на заре трава.

Средь этих тучных нив, не раз, не два,

Я песню направлял в полет орлиный;

И песня, птицей став, неслась былиной

Из века в век, прекрасна и жива.

Средь этих нив я создал жизнь свою,

Подобную сереброкрылой песне,

На зависть всем и даже — соловью.

Средь этих нив я лягу и умру,

Чтобы еще звончей, еще чудесней

Летела песня утром на ветру.

«Хотя теперь сонеты не в моде», — замечает поэт, но именно к сонету чаще всего тяготеет его перо. В этой стихотворной форме Г. Суворову видятся большие возможности:

Поэт, скажи сонетом о походе,

И по-иному заблестит сонет...

Сонет — снаряд смертельный по врагу

Петля врагу кровавому на шею.

Кровь, пламенеющая на снегу.

Не во всех стихах Г. Суворова мы чувствуем такую гармонию человека и природы, как в сонете «Средь этих нив...» Иногда мы наблюдаем всего лишь обычное сопоставление этих двух неразрывных начал:

Он пал. Но ранняя весна

Идет. Что смерть ей и война?

Свежа, румяна, говорлива,

Идет, черемухой цветет,

Идет, синицею поет,

Шумит сверкающим разливом.

Вот здесь-то и проявляется чуждый в общем-то мировосприятию Г. Суворова мотив равнодушия, безразличия природы к делам и страданиям человеческим. Но большинство стихов поэта утверждают как раз противоположное. Ведь обращение к природе у Г. Суворова, как правило, — это обращение к Родине.

Закалка охотника и солдата бросалась в глаза не только во внешнем облике Г. Суворова, она чувствовалась и в его стихах.

Галина Шленская
РЯДОВОЙ ИСТОРИИ

В 1944 году в Ленинграде, недавно пережившем блокаду, вышла тоненькая книжечка стихов нашего земляка Георгия Суворова, двадцатипятилетнего поэта-воина, оборонявшего город на Неве. В нее вошло всего двадцать два стихотворения.

Редактор и составитель сборника Михаил Дудин словно бы с подступающим к горлу комом писал в предисловии: «Это первая и последняя книга Георгия Суворова. Больше он ничего не напишет. Трудно сказать, что бы он сделал в будущем, потому что слишком много у него было возможностей, темперамента, воли и той силы, которая еще не нашла себе настоящего выхода. И эти стихи только маленькая часть его характера». (Дудин М. Предисл. к кн.: Г. Суворов. Слово солдата. Л., Гослитиздат, 1944, с. 3).

Книжка вышла в конце предпоследнего военного года, а в начале его, 13 февраля, гвардии лейтенант, командир бронебойщиков Георгий Суворов был смертельно ранен осколками снаряда при переправе через реку Нарова и на следующий день скончался от ран.

Мужественное и непритязательное название «Слово солдата» точно отразило содержание стихов погибшего поэта. Стихи Георгия Суворова — о воинском долге и мужество, о любви к Родине и ненависти к врагу. В них воспроизводятся военные будни и психологически достоверно передается самочувствие человека на войне. В военной лирике поэта воссоздан образ рядового Истории, советского солдата и офицера, свершившего в кровавой схватке с фашизмом свой бессмертный подвиг. В ней высказалось раздумье о назначении поэта и в мирном послевоенном будущем.

Лирика Г. Суворова, по очень точному определению его сверстника-сибиряка Леонида Решетникова, — «исповедь перед боем», в ней наметился «прекрасный и трагический облик поколения», выразилось его мироощущение и понимание своего назначения на земле1. (Решетников Л. К портрету моего ровесника. В кн.: Г. Суворов. Звезда сгоревшая в ночи. Новосибирск: Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1970, с. 3)

Уже посмертно, в 1968 году, за книгу стихов «Слово солдата» в ряду других писателей, чье творчество неразрывно связано с комсомолом и играет большую роль в воспитании советской молодежи, Г. Суворов был награжден мемориальной медалью конкурса имени Николая Островского в честь 50-летия Советской власти.

Поэтический сборник Г. Суворова под разными названиями издавался в Ленинграде, Абакане, Новосибирске Москве. Он постепенно увеличивался в объеме, включая ранее неизвестные стихи. Наиболее полное его издание — «Звезда, сгоревшая в ночи»2 (Книга Г. Суворова «Звезда, сгоревшая в ночи» переиздана в Москве Воеииздатом в 1972 г. под названием «Соколиная песня».) (составитель — поэт Леонид Решетников) стало не только книгой поэта, но и книгой о поэте: в нее пошли письма Георгия Суворова родным и близким, а также воспоминания его друзей — литераторов Н. Тихонова, М. Дудина, А. Суркова, П. Ойфы, Э. Аренина. Со страниц книги встает образ цельного, мужественного и волевого человека, в котором были слиты воедино нравственное и физическое здоровье; образ человека трудолюбивой, щедрой и открытой души, искренне и свято преданного родной Сибири и безоглядно влюбленного в поэзию, с необыкновенной жаждой знаний и неутолимым интересом к истории отечественной культуры, с высоким представлением о воинском долге и остро развитым чувством фронтового братства.

В воспоминаниях о Георгии Суворове, прямо свидетельствующих о том, что с годами все более осознается непреходящая нравственная ценность строк, оставленных нам поэтом, и гражданское обаяние его личности, есть общая тенденция: понять его поэзию как судьбу. Естественно поэтому желание соотнести с личностью автора написанную им строку, проникнуть в характер, за ней стоящий.

Как правило, в памяти лично знавших Г. Суворова отчетливо живет впечатление от первого знакомства с поэтом: таким ярким и сильным оно было. Вот как передал миг встречи с ним в очерке «Сибиряк на Неве» Николай Тихонов, сразу же уловивший во внешнем облике Г. Суворова самые характерные черты его психологического склада:

 «Он был из тех ладных молодцов, в которых чувствуется что-то богатырски-молодое, и застенчивое, и дерзкое вместе, которые на вопрос: «Кто пойдет в самое пекло?» — отвечают, делая  шаг вперед:  «Я  пойду!»

Было и нечто суровое в этом ясном, открытом лице, может быть, оттого, что брови были слегка нахмурены и рот был очерчен решительно и строго. Глаза с задоринкой смотрели прямо на собеседника... Передо мною стоял человек цельный, мужественный и полный какой-то скрытой нежности и грусти. Все в нем было настоящее: и страсть, и храбрость, и эти неустоявшиеся и пьянящие, как молодое вино, стихи»

В до обидного недолгой жизни Г. Суворова (1919— 1944 гг.) складывались такие обстоятельства, происходили такие события и встречи, которые, давая толчки для духовного развития будущего поэта, словно затем и случались, чтобы он смог понять собственное призвание и постичь подвижническую суть литературного труда. Встреча с Николаем Тихоновым стала одной из важных вех творческой биографии Г. Суворова, начавшейся складываться еще до войны.

***

В 1937—1939 гг. после учебы в Абаканском педучилище Г. Суворов работал учителем русского языка и литературы в селе Иудино. Отсюда в редакцию газеты «Красноярский рабочий» стали приходить толстые конверты со стихами сельского учителя, написанными под явным влиянием С. Есенина...

Село Иудиио ныне переименовано в Бондарево в память о жившем там в прошлом века крестьянском философе Тимофее Бондареве. В своем трактате «Так что же нам делать?» H. Толстой отнес Т. Бондарева к тем немногим мыслящим людям, которые имели на него нравственное влияние, обогатили его жизнь и помогли выработать мировоззрение.

Г. Суворов знал о Бондареве и его многострадальной книге «Торжество земледельца, трудолюбие и тунеядство». Вместе с ныне живущим в крае журналистом Афанасием Шадриным он разыскивал камни-писаницы с могилы деревенского философа, на которых тот перед смертью вырезал основные мысли своего труда. Обнаружилось, что писаницы использованы местным населением в самых утилитарных целях. «Варвары — возмущался Георгии. — И мы, учителя, не лучше. Не удосужились узнать хоть что-нибудь о таком человеке. Гордости, чести не хватает». (Шадрин А. Сын сибирской стороны. —В кн.: Звезда, сгоревшая в ночи, с. 71).

Иудино в жизни Г. Суворова интересно и другим. Незадолго до его приезда в село из него уехал талантливый поэт Иван Ерошин, живший там некоторое время. Алтайские мотивы лирики И. Ерошина несомненно повлияли на поэзию Г. Суворова, увлекавшегося хакасским фольклором (на что есть указание и у Леонида Мартынова). (Мартынов Л. Поэт-красноармеец. Омская правда, 1941, 3 апр.)

Летом 1939 года, когда Г. Суворов приезжал в Красноярск сдавать вступительные экзамены в педагогический институт, состоялись новые встречи — с художником Дм. Каратановым и молодым литератором Казимиром Лисовским. Георгий восхищался красками и образами Каратанова, его работоспособностью. Он уже тогда твердо понял: «Труд, упорный труд, а не песни на одном дыхании». (Шадрин А. Сын сибирской стороны. — В кн.: Звезда, сгоревшая В ночи, с. 72).

Начинающий поэт настойчиво вникал в работу К. Лисовского, своего сверстника, но уже активно печатающегося и известного в крае. Он знакомился с его черновиками, докапывался: как Казимир ищет слово. «Встречались часто. И до петухов мы упивались строчками стихов, тогда еще — безусые мальчишки», — так через двадцать лет вспоминал об этой поре Казимир Лисовский. А тогда, в канун войны, Георгий и предполагать не мог, что когда-то его новый друг увидит в своих стихах входящего в бессмертие гвардейца:

Ты смотришь вдаль спокойно и открыто,

Становятся уже твои черты

Как бы изваянными из гранита.

Ты как бы продолжаешь свои поход,

Застыв в броске,

В минуту смертной схватки...

И ветер времени годами рвет

Полу окаменевшей плащ-палатки.

Вскоре после успешной сдачи вступительных экзаменов Г. Суворов был призван на военную службу, которую проходил в Омске. Там он публиковался па страницах местной периодики, а в Доме офицеров состоялся его авторский вечер.

Одобрительным словом поддержал молодого поэта Леонид Мартынов, выступив в «Омской правде» 3 апреля 1941 года со статьей «Поэт-красноармеец». Он и далее внимательно следил за новыми успехами Г. Суворова.

Особенно же интенсивный творческий рост поэта падает на годы войны. «Почти четыре раза за время войны пересек чуть ли не весь Советский Союз в разных местах»1, — пишет он в одном из писем. Г. Суворов жадно впитывал свежие впечатления, все новое, что видел и узнавал. Пристальное внимание он выказывал к культурному историческому прошлому тех мест, где ему пришлось побывать. В письме сестре Тамаре Георгий особо подчеркивает, что побывал в Ясной Поляне, где жил Л. Н. Толстой2. За неделю пребывания в Москве Суворов все же сумел посетить Большой театр. Защищая Ленинград, в минуты передышки молодой офицер осматривал архитектурные достопримечательности города на Неве, посещал ленинские места, пытался разглядеть за блокадной мглой пушкинский Петербург, подолгу стоял перед Зимним дворцом, мечтая увидеть мирный Петергоф с золотым Самсоном, с бьющими фонтанами. Перед ним словно бы оживала история. Во многом помогал ему в знакомстве с северной столицей маленький, умещающийся в кармане альбом-брошюра о Ленинграде, который был выпущен политуправлением фронта для защитников города. Сибиряк Георгий Суворов, по собственному признанию, все больше становился ленинградцем. Он не просто причисляет себя к «детям Ленинграда», он оказывается по-сыновьи способен почувствовать душу осажденного города. В уже упомянутом письме сестре Тамаре Георгий писал: «Никогда мы не простим этого фашистам! Они разрушили пушкинский городок. Они били из дальнобойных орудий но прекрасным зданиям самого Ленинграда. Никогда мы не простим этого фашистам!».

В эти годы множились литературные связи Георгия Суворова. Возвращаясь на фронт с Алтая, где он находился на излечении в госпитале, Г. Суворов познакомился с новосибирскими литераторами. В письмах А. Смердову, который активно содействовал публикации новых стихов поэта в сибирской периодике, он передает привет Елизавете Стюарт, Илье Мухачеву, Афанасию Коптелову. Много лет спустя Л. Смердов посвятит погибшим поэтам-сибирякам Г. Суворову и Б. Богаткову поэму «Пушкинские горы».

Весной 1942 года в редакции газеты Западного фронта «Красноармейская правда», куда, будучи проездом в Москве, Георгий Суворов принес свои «Сонеты гнева», состоялось его знакомство с А. Сурковым. Автор «Землянки» сразу услышал в стихах молодого поэта «биение сильного солдатского сердца, испытанного в огне первых тяжелых битв этой нелегкой войны»1.

На Ленинградском фронте тесная дружба связала Г. Суворова с М. Дудиным, С. Наровчатовым, Н. Тихоновым, квартира последнего в блокадном Ленинграде была центром притяжения литераторов.

В стихотворном послании С. Наровчатова «Письмо Георгию Суворову», относящемуся к 1942 году, есть строчки, точно определяющие основу сложившихся отношений:

Мы ставим саблю вровень с песней,

А песню ты сумел найти.

Во имя двух ремесл старинных

Нам только так гореть с тобой,

Чтоб каждый час — как поединок,

А день — как выигранный бой.

Чтоб, снова жилы распечатав,

Писать, не требуя чернил...

Когда читаешь эти давние стихи или влюбленно написанную тем же С. Наровчатовым главу о Георгии Суворове в недавно опубликованных им мемуарах «Мы входим в жизнь»; когда перечитываешь какие-то по-отцовски тревожно-нежные воспоминания о погибшем поэте Николая Тихонова, где то и дело встречаются признания: «Я всегда думал о Суворове. Мне так хотелось, чтобы ему было хорошо в жизни, чтобы он дожил до победы»; или: «Мне было радостно думать, что где-то в блиндаже при коптилке этот сибиряк на Неве пишет стихи»2, — открываешь для себя, так сказать, из первоисточника святую красоту фронтового братства. И невольно думается: судьба этими встречами — дружбой словно хотела вознаградить поэта на его недолгом жизненном пути за годы сиротства и материальных лишении, за недополученное в срок образование.

Известно от сестер и врачей госпиталя, где скончался тяжело изувеченный осколками снарядов поэт, смельчак Георгий Суворов, что в тяжелом забытье перед смертью он повторял имя Николая Тихонова...

В трагические дни ленинградской блокады Н. Тихонов стал для молодого поэта образцом гражданского поведения и литературным учителем. И хотя существует мнение, что «тихоновский стиль мало чем отпечатался в стихах Суворова» (С. Наровчатов), общее, несомненно, ощущается прежде всего в самой нравственной атмосфере их творчества, в живущей в стихах обоих поэтов идее ответственности перед революцией, благородной простоте солдатской дисциплины их героев, сдержанности и строгости психологического рисунка, лаконизме и энергии стиха. Суворов в стихотворении, посвященном Н. Тихонову, говорил о воодушевляющем влиянии на него поэзии большого мастера:

Я снова пьян и юностью богат.

Не оторвать мне губ от пенной «Браги».

Я пью огонь, живой огонь отваги

И пробую клинок. Я вновь солдат.

Находясь с августа 1942 года па Ленинградском фронте, Г. Суворов публикует на страницах дивизионной газеты много стихов, очерков, заметок. Он печатается в журналах «Ленинград» и «Звезда», в сибирской периодике, готовит к изданию первую книгу стихов, которую ему не суждено было увидеть. Его работоспособность в таких трудных условиях поистине поражает.

В письмах Георгия в Новосибирск находим обилие сведений о переделке уже отосланных для публикации в сибирские альманахи стихов, циклов, поэм и просьб непременно учесть сделанную правку. А письма этой поры к сестре Тамаре пестрят сообщениями о предстоящих передачах по радио, о новых публикациях в журналах и альманахах, о работе над книгой. И все это — вперемешку с сообщениями о горячих боях, об успешном наступлении, о представлении к медали «За отвагу».

Сегодня для нас имя сибиряка Георгия Суворова стоит в одном ряду с именами поэтов-воинов, павших на фронтах Великой Отечественной: Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Всеволода Багрицкого, Николая Отрады, Юрия Инге, Леонида. Вилкомира, Бориса Богаткова и других.

…«Каждую строчку этого удивительного стихотворения, — пишет П. Ойфа, с которым поэт сотрудничал в дивизионной газете «За Родину», — с абсолютным правом я отношу к самому Георгию Суворову — командиру взвода противотанковых ружей»1.

Среди стихов поэта обращает на себя внимание обилие посвящений и дружеских посланий своим товарищам по оружию. Этот жанр широко представлен в поэзии Великой Отечественной войны. Вспомним хотя бы симоновское «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», обращенное к А. Суркову, — потрясающий по силе исповедальности и глубине гражданского и национального чувства лирический документ тех лет. В творчестве Г. Суворова в силу особенностей его психологического склада и жизненного опыта стихотворения-посвящения наиболее органичны. «Почти каждое стихотворение,— пишет М. Дудин, — Георгий от щедрой души посвящал кому-нибудь из товарищей. А в товарищах у него была в полном смысле слова вся дивизия»2.

Суворовские посвящения — либо какой-то эпизод фронтовой жизни, связанный с лицом, которому стихотворение адресовано, либо штрихи психологического портрета однополчанина, либо рассказ о самоотверженности, проявленной им в бою. Но всегда это еще одна страничка летописи боевой славы, свидетельство очевидца.

В одном из писем к А.И. Смердову Г. Суворов пишет: «Только что вышли из боя. Частичку о нашем бое ты прочтешь в «Правде» за 10.8.43 г. Там есть «Гвардейская стойкость» — гарнизон Кузнецова. Всех этих людей я знаю как своих друзей и сейчас пишу о них поэму. Ведь я прошел это пекло, и стих продлится —

Нет, не по краткому рассказу,

Не в дымке ало-голубой —

Он встал передо мною сразу,

Кровопролитный этот бой...

Так начинается моя новая поэма «Четыре дня». Прямо в бою, что называется «с ходу», написал до десятка стихов, посвященных героям наших битв»3.

Слово «братья» в разных сочетаниях — самое употребимое обращение поэта к героям своих стихов, ибо оно наиболее точно определяет смысл и дух отношений между людьми…

Юрий Поляков
«Я славлю вас, герои!»

… поэту выпало нелегкое детство, он рано лишился матери, драматически сложились его взаимоотношения с отцом. «Учился на средства государства», — сообщает он в автобиографии. В 1933 году юноша поступил в Абаканское педагогическое училище; здесь проявляется его художественная одаренность: он пишет стихи, переводит с немецкого языка, который изучал самостоятельно, поет в хоре, рисует.

Абакан — центр Хакасии, земли необыкновенно красивой. Впечатления от ее неповторимой природы яркими красками легли на поэтическую палитру Георгия Суворова. С охотничьим ружьем за плечами он исходил эту землю, не случайно поэтому образ сибирского охотника, образ романтический, проходит через многие его произведения.

Я исходил немало горных троп

Высокого и строгого Саяна.

Шел по ущельям хмурым Абакана,

Был постоянным спутником ветров, —

вспоминал поэт на фронте о той поре. Хакасию Суворов считал своей родиной. Абакан называл «навсегда родным». В его роду по материнской линии были хакасы.

После окончания техникума Суворов работал учителем в сибирском селе Иудино (ныне Бондарево), в том самом селе, где жил крестьянский мыслитель Тимофей Бондарев, которого Лев Толстой считал одним из своих духовных наставников.

Поэт принимал активное участие в культурно-просветительной работе на селе. Он дружил с такими известными людьми края, как чабан-орденоносец Хоха Чертыгашев, хакасский певец Оралдай Кучугешев, сибирский поэт Иван Ерошин. Творчество двух последних, несомненно, повлияло на становление поэтического голоса молодого учителя. Мне удалось найти некоторые из ранних произведений Суворова. Пусть пока несамостоятельно, по-ерошински, но строки его уже звучат интересно:

День — пулан сереброшерстый

С быстрыми ногами ветра,

С синими глазами неба,

С серыми рогами туч.

День — пулан ветвисторогнй.

Жалко убивать пула а,

Протрубившего в горах...

Летом 1939 года Георгий Суворов начал заниматься в литературном объединении при газете «Красноярский рабочий». Всего месяц с небольшим пробыл он студентом: осенью призвали на срочную военную службу в Омск. Этот период чрезвычайно важен для творческого развития Георгия Суворова: именно тогда он проникся тем высоким смыслом ратного труда, который пронизывает всю фронтовую поэзию; именно в Омске, а не в Красноярске, как считалось ранее, поэт дебютировал в печати со своими произведениями, активно включился в литературную жизнь города. Талант «поэта-красноармейца» (так назывался очерк, опубликованный в «Омской правде») заметил Леонид Мартынов, живший в ту пору там же. В своем очерке он не только проанализировал творчество молодого поэта, но и рассказал о его судьбе. Л. Мартынов первым выделил одну характерную черту: «Георгий Суворов с равным вниманием прислушивается к поэзии народов Запада и Востока». Действительно, на формирование романтического стиля поэзии Суворова воздействовал — и сильно — хакасский фольклор. Именно романтического. Не случайно Суворов называл одного из ярчайших представителей советской романтической школы, Николая Тихонова, своим «главным поэтом».

После публикации очерка Л. Мартынова стихи Георгия Суворова начинают появляться на страницах омской периодики— стихи о родном крае, о героическом прошлом, о советско-финляндской войне, «той войне незнаменитой», как назовет ее потом Александр Твардовский. Первое стихотворение опубликовано 11 мая 1941 года.

Любопытно, что первые военные стихи Георгий Суворов написал и напечатал, еще не побывав на фронте. С суровым оптимизмом «не нюхавшего пороха» человека он призывал":

На удар — стальным ударом,

Чтобы знали все: не даром

Кровь народная текла.

Подлинные, глубокие слова о великом испытании придут к поэту позже, на передовой, там, «где убита в человеке боль». Фронтовая судьба Суворова складывалась следующим образом: с конца сентября 1941 года он защищал Ленинград, после ранения эвакуирован в Сибирь, а с начала 1942 года — снова в строю. Недолгое время он провоевал на Орловском фронте, закончил курсы младших лейтенантов, побывал в Москве; с лета того же года Суворов снова в Ленинграде.

Георгий Суворов был храбрым и умелым бойцом, единство призывного слова и ратного дела — вот, по словам людей, знавших поэта, отличительная черта его жизненной позиции. У защитников Ленинграда пользовалось известностью стихотворение «Чайка», которое в определенной степени можно назвать поэтическим кредо автора.

Стихи эти чрезвычайно понравились Николаю Тихонову. Знакомство, а затем дружба со своим «главным поэтом», долгие разговоры о поэзии с Тихоновым в доме на Зверинской улице дали импульс для стремительного поэтического развития Суворова в 1942—1944 годы. В медсанбате смертельно раненный поэт в бреду повторял имя Тихонова...

И на фронте поэт оставался верен своему романтическому мироощущению, что, однако, не заслонило от него, а значит, и от его читателя, истинного лица войны: «Победу нам дадут лишь кровь и боль». Но плавной своей задачей он считал прославление советских воинов — «чернорабочих войны». Многие стихотворения посвящены солдатам и офицерам, свидетелем подвигов которых был сам поэт. Долг поэта перед товарищами по оружию, перед будущими поколениями Г. Суворов видел в том, чтобы, «в бою узнав героя, узнать, — как в душу заглянуть, — какой высокою ценою он свой оплачивает путь».

О месте поэта на фронте — стихотворение «Художник», остававшееся долгое время неизвестным. Вкладывая в образ рисующего на снегу бойца автобиографические черты, понятие «художник» автор берет в самом широком смысле:

Не ждал он ни похвал, ни восхищенья,

Но он торжествовал, когда солдат,

Взглянув на безымянное творенье,

Сжимал свой вороненый автомат.

Талант поэта — певца народного подвига развернулся во время его работы в дивизионной газете «За Родину» в 1943 году. Удалось выяснить, что за семь месяцев журналистской деятельности поэт опубликовал на страницах «дивизионки» десятки стихотворений и прозаических очерков, посвященных лучшим людям соединения, первого на Ленинградском фронте получившего высокое звание гвардейского. Интересно, что очерки — а ведь прозой Суворов почти не занимался — написаны ярким, точным языком: «Июньский день. Солнце кровавым пятном отражается в Неве. На берегах ни души. Тишина. Только изредка где-то в расщелинах берегов поблескивают стекла перископов. В такие минуты фронт молчит. Работают разведчики».

Перед решающим для снятия Ленинградской блокады наступлением Суворов возвратился во взвод противотанковых ружей. «Командую бронебойщиками», — писал Суворов в письме, — и выполнил с ними ряд сложных боевых заданий... Мне довелось испытать величайшее счастье — быть среди тех, кого обнимали и целовали избавленные от горя ленинградцы. Страшное это было счастье! Чтоб почувствовать все это, надо быть здесь. Стихов пока я не пишу. Но какие я буду писать стихи, когда кончатся бои!». Поэт, обогащенный духовным опытом, обретенным на фронте, вступал в пору зрелости. «В последних стихах Георгия Суворова, — пишет встречавшийся с ним на Ленинградском фронте Сергей Наровчатов, — разлита такая мудрая и всепобеждающая сила, что трудно поверить в их принадлежность молодому человеку, почти мальчику». Особенно это относится к написанному в самом конце 1943 года стихотворению «Еще утрами черный дым клубится».

Последние две строчки стихотворения (Свой добрый век мы прожили, как люди, и для людей.), в которых «заключена скорбная самооценка всего поколения», Сергей Наровчатов называет «поистине великими». Да, слова Суворова стали крылатыми. Но до сих пор было неизвестно другое: в Нарвском городском музее сохранился иной, более полный вариант этого знаменитого стихотворения, куда входят строфы, посвященные Сибири. Нужно сказать, что мотив возвращения в «сереброокую Сибирь», мечты о таежной охоте свойственны всей фронтовой поэзии Суворова. Не обошел, оказывается, этой темы поэт и в своем лучшем стихотворении. В «нарвском варианте» стихи посвящены Михаилу Дудину и представляют собой своеобразное послание, в котором, обращаясь к своему фронтовому товарищу, поэт мечтает о мире:

А я охотник, я былую славу

Припомню и ружье свое возьму...

Потом вперед. И, где-нибудь заметив

Мелькающее пламя кабарги,

Схвачу ружье... Багряный легкий ветер

Качнет густые облака тайги.

И я скажу: «Однако был точнее,

Однако раньше бил наверняка».

...Передо мною встанет вновь траншея,

Затянутые тьмой зрачки врага.

Поэт так и не дождался выхода своей первой книги. 1азванная по его желанию «Слово солдата», она была собрака и издана Николаем Тихоновым и Михаилом Дудиньм через несколько месяцев после гибели автора. Маленького формата, как раз, чтобы уместиться в нагрудном кармане гимнастерки.

«Его стихи, рожденные в огне боев, — писал Тихонов в телеграмме ветеранам дивизии, в которой служил поэт,— звучат сегодня как голос подлинной поэзии, боевой, правдивой, обещающей... Стихам Георгия Суворова суждена большая, хорошая жизнь... Свой короткий добрый век он прожил для людей. И люди его не забудут».

Александра Ларкина

МУЗЕЙ В КРЮКОВЩИНЕ

(Крюковщина — село близ Киева)

По профессии я - архитектор. Но наряду со своей основной работой являюсь лектором Киевской городской организации общества охраны памятников истории и культуры. Любовь к поэзии помогла мне разработать тему «Строка, оборванная пулей» (Текст лекции отмечен премией Киевского областного общества «Знание» на конкурсе на лучшую лекцию по военно-патриотической тематике).

В самых различных аудиториях эта тема вызывает интерес и внимание. После моего выступления весной 1978 года в Крюковщинской школе у учащихся возникло желание заняться поиском материалов о погибших в боях поэтах. Организатором и душой этого дела стала учительница украинского языка и литературы, отличник народного образовании, кавалер ордена «Знак Почета» Ольга Федоровна Репина.

В школе был создан поисковый отряд «Лира». Появилась и своя эмблема: лира и автомат — символы поэзии и солдатского долга. В круг интересов отряда было решено включить погибших на Великой Отечественной войне поэтов Всеволода Багрицкого, Владимира Булаенко, Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Алексея Лебедева, Николая Майорова, Георгия Суворова и Ивана Чумаченко. Вошли в составленный список погибший на финской войне Николай Отрада и умерший от фронтовых ран в 1953 году Семен Гудзенко.

В 1978 году, в день Ленинского субботника, 22 апреля состоялось открытие школьного музея «Строка, оборванная пулей». Митинг проходил у здания сельского Совета. По неширокой лестнице поднялись на второй этаж, где в проеме двери в небольшую комнату была натянута красная лента. Поэт Дмитро Григорьевич Белоус разрезал ее. Здесь, из-за отсутствия в помещении школы подходящего места, и разместился музей. На центральном стенде слова: «Время, отдаляя от нас прошедшие годы, позволяет глубже понять и оценить бессмертный подвиг воинов, принявших смерть во имя жизни, во имя свободы, независимости и чести любимой Родины, во имя социализма. Они были и будут с нами — в наших сердцах и в наших делах». Вверху на стенах — портреты поэтов-воинов. Внизу, на горизонтальных застекленных витринах, сделанных на уроках труда, расположены экспонаты: книги погибших поэтов, вырезки из газет, фотоснимки, рукопись стихотворения Георгия Суворова «Красноармеец бьется так», открытка-иллюстрация к произведению Лермонтова «Маскарад» из полевой сумки поэта, присланные директором Нарвского городского музея Евгением Петровичем Кривошеевым, земля с братской могилы в г. Сланцы, где покоится прах поэта.

У здания школы, на том месте, где в войну упала бомба, был заложен Сад Поэтов. Ребята в честь каждого поэта, погибшего на войне, решили посадить деревце. Ямки для саженцев заготовили заранее. В глубине участка определили место для ивы, рядом с ней посадили две рябинки, в самом центре — вечнозеленые туи, ближе к школе, — липы, каштаны, березы... Возле каждого деревца укрепили дощечки с указанием имени и даты жизни поэта.

В посадке деревьев приняли участие и киевские писатели Наталья Кащук, Дмитро Белоус, Леонид Горлач, Володимир Яворинский, и работники райкома комсомола, и учителя, и представители общества охраны памятников истории и культуры, и родственники поэтов. Бывший однополчанин гвардии лейтенанта Суворова, заместитель командира по политической части 131-го Ленинградского краснознаменного полка 45-й гвардейской дивизии П.В. Зайченко (П.В. Зайченко Г. Суворов посвятил стихотворение: Вот уж поистине солдат, Хоть и с погонами майора, - Поднялся полк за рядом ряд, Как буря в ярости напора), на торжественной линейке сказал, что Георгий Кузьмич любил березки, и посадил деревце в его память. В музее «Строка, оборванная пулей» хранится магнитофонная запись выступления Поликарпа Васильевича в Крюковщинской школе:

«Началась война, и советские люди с оружием в руках поднялись, чтобы уничтожить врага и освободить нашу священную землю. В то время я уже был кадровым военным, имел боевой опыт, так как участвовал в боях с японскими самураями в районе озера Хасан, в составе 32-й стрелковой дивизии. На Ленинградский фронт я попал уже после сражения на Бородинском поле. Том самом, на котором русские люди защищали Родину от нашествия Наполеона в 1812 году. Наша дивизия шесть дней и ночей истекала кровью, сдерживая противника. Именно там мы остановили врага, а затем перешли в наступление и как бы зажгли звезду будущей победы.

На новом месте я служил в должности заместителя командира по политической части 131-го Ленинградского краснознаменного стрелкового полка. Георгий Суворов был корреспондентом нашей дивизионной газеты. Он часто бывал в полках, и особенно приглянулся ему наш 131-й. Это не случайно, потому что нами командовал храбрейший Загребин. Тоже Георгий. Суворов собирал материалы о нашем полке и его командире для будущей поэмы, которую написать так и не успел. Загребину, погибшему в жарких июльских боях, поэт посвятил стихотворение, потом вошедшее в книжечку

«Соколиная песня»1.

По взгляду твоему: — Вперед!

По слову твоему: — Дружнее!

Полк в вихрях пламени идет

И за траншеей рвет траншею.

Когда ж уставшие бойцы

Не встанут по прямому знаку,

Ты крикнешь лихо: — Молодцы... —

И первый бросишься в атаку.

Вскоре Суворов решил перевестись в наш гвардейский полк командиром взвода противотанковых ружей.

Я бы так охарактеризовал Суворова: его жизнь была, как яркий пламень, как самый чистый, прозрачный родник. Он был очень скромен, сдержан в рассказах о себе и исключительно отважен и мужественен. Не каждому удается преодолеть страх на войне. Георгий это умел.

Помню бои в январе 1944 года. Мы наступали с Пулковских высот. Но фашистский дзот мешал продвигаться нашему полку. Командир стрелкового взвода Александр Волков послал группу бойцов уничтожить вражескую огневую точку. Местность перед дзотом хорошо просматривалась, незаметно подползти к нему на такое расстояние, чтобы уничтожить его гранатами, никому не удавалось. Погибло немало наших бойцов.

Саша Волков с автоматом и двумя противотанковыми гранатами пополз сам. Я был примерно в 150 метрах оттуда и хорошо все видел. Александру было только двадцать лет, он был выше меня, плотно сложен, красив и кудряв, физически сильный, как Георгии Суворов. Когда он приподнялся на колено, потом рванулся вперед, бросая гранату, его русые волосы спадали из-под каски на глаза.

Но из дзота продолжали стрелять, по-прежнему не давая нашим воинам продвигаться. Саша снова припал к земле и упрямо пополз вперед. Метра за полтора от цели он приподнялся и бросил оставшуюся гранату. В воздух полетели камни, куски дерева, ошметки грязного снега. Однако и после этого дзот не прекратил огонь. Я видел, как Волков резким движением сбросил с себя каску и сорвал фуфайку, скинул даже валенки и, быстро пробежав расстояние до дзота, закрыл своим телом амбразуру.

Этот героический подвиг, за который Александр Волков был посмертно удостоен звания Героя Советского Союза, позволил нам пробить фашистскую оборону еще метров на 100—150.

Следующий вражеский дзот заставил замолчать Суворов. Он подавил важный огневой опорный пункт, который мешал продвижению полка и развитию успеха дивизии. Я должен был отметить Георгия сразу — подвиг стоил ордена. Ведь благодаря ему, мы выполнили задачу, которая стояла в этот день наступления перед полком. С представлением к ордену не хотелось медлить. И я прикрепил к гимнастерке Георгия свою медаль, полученную еще за бои на озере Хасан. Тогда, в 1944 году, командиру дивизии предоставлялось право награждать отличившихся бойцов и офицеров медалью «За отвагу». В это время у меня было уже много наград. Я их всегда надевал перед боем, потому что так нужно было... Буквально через три-четыре дня Георгию прислали собственную медаль, которую ему вручил командир полка Семен Филиппович Денисенко, а свою я взял обратно. Да, и такие случаи были.

Развивая успех, наш полк двигался вперед в сторону Гатчины. В одном из боев меня контузило. Начальник политотдела Ф. Ларин (Ф. Ларину Г. Суворов посвятил стихотворение «Высокий, молчаливый, сухощавый».), несмотря на все мои протесты, настоял на том, чтобы меня отправили в госпиталь. Суворов же остался в полку.

Я знал, что Суворов талант. Нередко в разговоре со мной и другими он начинал говорить стихами. Нравилось, что не выдумано и в рифму. И с точки зрения стиля и слога все нам казалось у него получалось складно. Мы считали его в поэзии восходящей звездой. Его надо было беречь, по возможности не посылать в самое пекло, особенно, если учитывать его бесшабашную храбрость. И вот уходя из полка, я сказал обо всем этом сменившему меня командиру. Кроме Суворова, служил у нас и другой поэт Дэвид Лонсон. (Д. Лонсону Г. Суворов посвятил стихотворение. «Пусть прошлый год злых непогод»)

Но все учесть было нельзя.

Под Нарвой происходили исключительно жаркие бои. Много там погибло товарищей, друзей. В их числе и начальник политотдела Ларин. Георгий Суворов погиб при переправе через Нарову.

Почему Суворов попал на Ленинградский фронт? В молодости мы всегда стремимся быть там, где требуется наибольшее напряжение ума, сердца, физических сил. Защита Ленинграда и требовала такой максимальной отдачи. Ведь Ленинград город мужества, храбрости, колыбель пролетарской революции. Здесь кажется каждый камень о революции говорит. II защита Ленинграда приобретала особый смысл. Вот почему так стремился Георгий из-под Москвы на Ленинградский фронт. И он попал па него...

После выхода из госпиталя я вернулся в свой гвардейский полк, но Георгия уже не было. Это была очень большая утрата...».

Когда заложили Сад Поэтов, у меня возникли такие строки:

Еще ни запаха, ни цвета,

Ни капель дождевых с листвы

Уже посажен Сад Поэтов,

И жизнь в него вдохнули вы.

Как нашей жизни продолженье,

Как будто нет и смертных дат

У вас, погибших в дни сражении,

Потомки примут этот Сад.

Войдет в него ваш правнук юный

(А вербы сонные тихи)

И теплым вечером в июне

Напишет первые стихи.

Он первому лучу рассвета

Их прочитает в том Саду,

Строку любимого поэта

Вверху поставив, как звезду.

Идут годы. Первые члены отряда «Лира» окончили школу, некоторые сейчас служат в армии, учатся, работают. Сложилась традиция: ежегодно, в день Ленинского субботника, приходят в свой музей, в Сад Поэтов эти девушки и парни. Весной 1983 года Саду исполнилось пять лет. И березка Суворова, и другие деревца выросли, заметны уже издали.

К 5-ЛЕТИЮ САДА ПОЭТОВ

Уже и запах есть, и цвет,

Свои невзгоды и везенья.

Ему уже пять зим, пять лет

И пять субботников весенних.

Уже и крона, как венец,

Как шевелюра у мальчишки.

А на стволах по пять колец —

Пять строчек из посмертной книжки.

Поэтов Сад. На всей земле,

Во всей вселенной нет такого.

А здесь, в украинском селе,

Наш взор, друзья, к нему прикован.

Войди, травинку не сомни,

Прочти все имена и даты.

Посмертно здесь сошлись они —

Поэты наши и солдаты.

Звучат стихи и дневники,

Страницы недопетых песен.

И смысл оборванной строки

Всем поколеньям интересен.

Поисковый отряд ведет обширную переписку. По просьбе ребят новосибирский поэт Леонид Васильевич Решетников прислал составленную им книгу «Звезда, сгоревшая в ночи», представляющую наиболее полный сборник произведений Георгия Суворова, его фронтовые письма, а также воспоминания и статьи о нем и его творчестве.

Прислали свои стихи и воспоминания о Суворове ленинградский поэт Петр Наумович Ойфа, сестра поэта Тамара Кузьминична Серебрякова, сибирячка Алевтина Георгиевна Сиухина. Есть и другие материалы, связанные с суворовской темой.

«Очень тронул меня дорогой подарок,— писал ребятам из отряда «Лира» 14 июня 1980 года поэт Сергей Наровчатов, — листик рябины с дерева в Саду Поэтов. Да еще сорванный в такой день — 9 мая!

Вы делаете большое и полезное дело, и погибшие на фронтах поэты начинают жить второй бессмертной жизнью. Это, как говорится, Вам зачтется в людской памяти.

Желаю Вам успеха в Вашей прекрасной деятельности».

Однажды отряд получил письмо от Николая Семеновича Тихонова, который также похвалил ребят за их патриотическую деятельность. Но в письме были и грустные нотки: «Сам я только что из больницы, где в этом году был свыше трех месяцев. Подвело сердце. 80 лет оно работало по-человечески и вдруг стало скрипеть». Письмо хранится в личном архиве автора статьи.

Через три месяца после письма в газетах появился некролог, сообщивший о смерти большого советского поэта. В память о Н. С. Тихонове, как и о его друге и талантливом ученике сибирском поэте Георгии Суворове, была посажена березка.

После смерти Сергея Сергеевича Наровчатова в Саду Поэтов зашелестела зелеными листиками рябина.

В музее хранятся дарственные книги, а также отдельные стихотворения, посвященные погибшим поэтам, Н. Тихонова, С. Наровчатова, К. Симонова, С. Щипачева, Г. Гамзатова, Д. Кугультинова, М. Дудина и других известных поэтов. К памяти поэтов-воинов, не пришедших с войны, обращаются в своем творчестве писатели нового поколения; эти произведения также сосредоточивает отряд в своем музее.

Ребята из отряда «Лира» побывали на родине каждого поэта, по которому они ведут поиск, встречались с родственниками, с людьми, хорошо знавшими их, воспоминания записали на магнитофонную ленту. Мечтают они побывать и на родине Георгия Суворова в Красноярском крае. Поездки организовываются на средства, заработанные на сдаче макулатуры, металлолома, на работах в своем совхозе. Организованы поездки и в места боев некоторых погибших поэтов. Ребята побывали в городе Сланцы, на братской могиле, где покоится прах Георгия Суворова. Ездили и в Ленинград, там встретились с Михаилом Александровичем Дудиным, рассказ которого о дружбе с Георгием Суворовым записали на магнитофонную пленку: «Дорогие ребята, я очень рад, что вы увлекаетесь фронтовой поэзией, разыскиваете материалы о Георгии Суворове и других поэтах, погибших на Великой Отечественной войне.

Георгий Суворов был замечательным человеком. Сибиряк из Хакасии, он попал на фронт молодым парнем. После ранения (Георгий служил в Панфиловской дивизии, под Москвой), когда во время атаки большой осколок мины ему попал в грудь и застрял между ребрами, он сам его вытащил... Вернувшись из госпиталя, Суворов настоял на том, чтобы его послали на наиболее опасный Ленинградский фронт, где и служил в 45-й гвардейской дивизии. Последнее время он командовал взводом противотанковых ружей.

Я познакомился с Гошей у Николая Семеновича Тихонова на Зверинской улице, на шестом этаже. Николай Семенович любил молодежь и собирал ее во время блокады у себя.

Когда в начале 1944 года погнали фашистов от Ленинграда, Георгий приехал в город откуда-то из-под Кингисеппа. Вместе с ним мы пошли в филармонию па концерт прекрасной пианистки Марии Вениаминовны Юдиной. Потом Суворову нужно было ехать на фронт, и я проводил его на машину. На ходу Гоша сунул мне в карман какую-то записку.

— Это тебе.

Через три или четыре дня я получил телеграмму о смерти Суворова. Погиб он на переправе через реку Нарову. Город-то Нарва, а река называется Нарова. Это вам тоже надо знать.

Я поехал на место гибели друга, но его уже похоронили. Бойцы мне передали его полевую сумку, в которой находились три или четыре самодельных тетради со стихами.

Тетради я привез в Ленинград, и мы с Николаем Семеновичем Тихоновым отобрали стихи для первой суворовской книжки «Слово солдата» — так хотел он сам назвать ее. И издали. Потом эта книжка выходила много раз.

А в записочке, которую Георгий сунул мне в карман, были стихи, теперь уже известные всем, «Еще утрами черный дым клубится». Конечные строки стихотворения: «Свой добрый век мы прожили, как люди, и для людей» — начертаны над могилой Георгия Суворова. Но «можно отнести их ко всему нашему поколению ровесников революции, которые защищали советскую Родину на полях Великой Отечественной войны, в битве с самым страшным врагом двадцатого столетия — фашизмом.

Я вам желаю, ребята, не просто читать стихи Суворова, а взять что-то от его характера, от .его жизни, от его умения находить свое настоящее место в ней. Ведь понимаете в чем дело-то, — вам придется не то чтобы труднее жить, но и решать какие-то более сложные задачи, нежели это приходилось нашему поколению. И опыт мужества нашего поколения, опыт того же Суворова, где-то должен пригодиться в вашей жизни.

А сейчас я прочитаю вам одно маленькое свое стихотворение:

Я прожил жизнь не одиноко.

И капля моею труда

В кипенья бурного потока,

А не в спокойствии пруда.

Я словом подвиг друга славил

И замыкал в упругий стих.

Я память о себе оставил

В судьбе товарищей моих.

А то, что жил я не напрасно

И не напрасно принял бой —

За мной идущие прекрасно

Докажут собственной судьбой.

В феврале 1984 года отряд «Лира» выступил в своей школе с литературной композицией из произведений Георгия Суворова. Открывалась композиция стихотворением Петра Ойфы, которое хранится в музее с автографом:

Юноши Отечественной воины,

Все вы Георгии Победоносцы!

Вашей чистоты, вашей белизны

Наивным вопросом никто не. коснется:

— Почему из шестого удирали на фронт?

— Почему в девятнадцать выходили в офицеры?

 - Почему для себя последний патрон?

 - Почему в Россию неизбывная вера?

Только день, бывало, прокомандовав взводом,

Только час в атаке в составе полка,

Вы входили в отцовскую память народа

На года,

навсегда,

на века!..

Экскурсоводом в музее «Строка, оборванная пулей» по стенду Георгия Суворова является ученик шестого класса Андрюша Конопля, Он же ухаживает за деревцем, посаженным в честь сибирского поэта. Впрочем, предоставим слово самому Андрею:

«,В нашем Саду Поэтов есть березка. Ее видно еще издали, когда идешь по дороге. На зеленом фоне туи четко выделяется ее белый, с черными пятнышками ствол. Эта березка посажена в честь Георгия Суворова.

Суворов был необыкновенный человек — сильный, смелый, мужественный. Кому бы он не понравился? Вот я и взялся вести экскурсию по стендам молодого поэта-воина.

На эмблеме нашего музея — лира и автомат. Лира — символ поэзии, а автомат — символ солдата. Недаром они соединены вместе. Ведь все люди, о которых мы рассказываем в школьном музее, были поэтами - воинами. Теперь, когда миру снова грозит война, деревья в Саду Поэтов как бы шелестят листьями: «Нет — войне!» Вместе с нами они не хотят, чтобы рвались бомбы и снаряды, свистели пули, гибли молодые поэты.

Мы ухаживаем за Садом Поэтов и весной, и летом, и осенью, и зимой.

Растет березонька в Саду,

А Сад тот необычный.

Я по тропинке к ней иду,

И я в ответе лично

3а то, чтоб было ей светло,

Ничто не угрожало

И чтобы все мое село

Березку уважало.

Березку эту посадил

Его однополчанин.

Он знал Георгия, любил

И был его начальник.

То Деревце мне в полусне

Бросает лист-записку.

Оно поведать хочет мне

О той войне неблизкой.

Как парни, победивши страх,

За Родину стояли,

Как не щадили жизнь в боях

И как стихи писали».

Эти стихи Андрей сочинил сам и сам читал их по-украински. (Стихотворение А. Конопли переведено на русский язык А. Ларкиной).

Большая подвижническая работа поискового отряда «Лира» под руководством Ольги Федоровны Репиной высоко оценена общественностью. Отряду присвоено звание Лауреата районной комсомольской премии имени поэта Ивана Чумаченко. Отряд — участник Всесоюзной экспедиции «Моя Родина — СССР».

Летней ночью в округе победно поют соловьи, Зимней ночью метель дышит с болью, как наша эпоха, Говорят, ничего нет на свете дороже любви А они ее отдали всю - до последнего вздоха!

Валерий Майнашев

ПАМЯТИ Г. СУВОРОВА

Когда один, с собой наедине

Я вновь и вновь читаю строки эти,

Я думаю о павшем на войне,

О земляке, об истинном поэте.

Его звезда, поэзии звезда,

Пускай в ночи погасла слишком рано.

Но свет звезды сквозь мрак через года

В сердца людей доходит неустанно.

Пускай он пал в полночной мгле

В грозовый час перед ордою дикой,

Он гордо пал за зори на земле,

За Родину, за край золотоликий.

«Безвременною тьмой не ослепить»,

Не победить ночи явленье света.

И будет вечно для людей светить

Звезда поэзии — душа поэта.

Александра Ларкина

СВЯТОЕ ЧУВСТВО

О, как волнуется поэт,

Когда стихи читает друга.

А друга нет. Навеки нет.

Есть обелиск у края луга.

У той неведомой черты,

Где встретились Поэт и Вечность,

Где превратились в бесконечность

Стихи и Слава, и Мечты...

И вот уж скоро сорок лет

Под обелиском за рекою,

Под ним, под собственной строкою,

В могиле братской спит поэт.

А друг и нынче друга ждет,

Хранит его стихотворенье.

Святое чувство вдохновенья

Народу он передает.

http://maklaki.narod.ru/gudzenko.html здесь о Саде поэтов