Повесть о художнике В.И. Мешкове. Глава 1. Счастливые случайности

Автор повести – Жорес Петрович Трошев

Источник: Трошев Ж. Северная рапсодия: Повесть о художнике./ Жорес Петрович Трошев. – Красноярск: Красноярское книжное издательство, 1989. – 135 с.

СЧАСТЛИВЫЕ СЛУЧАЙНОСТИ
(Детские годы Мешкова В.И.)

Родился Володя Мешков в чувашской семье в жестокое время: едва в 1919 году Поволжье освободилось от колча­ковщины, белочехов и прочей нечисти, как надвинулся на истоптанные земли суховей, а следом за ним смертельный голод. Родители Володи рассказывали, что так и не поняли, как встал на ножки он, ведь вымерла половина деревни Сятро-Кассов. Да что деревня! Опустошил голод и Ядринский уезд, обезлюдил Казанскую губернию. Знало Поволжье и прежде голодные годы, но такого ужасающего, охватившего 30 губерний, не было на памяти людской.

Чудом выжил Володя — помогли Поволжью далекая Си­бирь и международная пролетарская солидарность. Однако жизнь налаживалась с трудом: у получивших гражданское право чувашей не прибавилось земли — она была в руках кулаков. Бедняки получили, конечно, помещичьи земли по ленинскому декрету, но как обрабатывать ее, коли нет ни лошадей, ни плугов? Да и сеять нечего. Чтобы как-то свести концы с концами, отец Володи Илья Васильевич часто уез­жал на заработки и однажды осел надолго в Вятке, о кото­рой прослышал как о месте сытном. Мать Елизавета Луки­нична, женщина решительная, понимала, что загнала туда мужа нужда беспросветная, да приютила, может, баба оди­нокая. Не стала она больше испытывать судьбу, а со всей семьей снялась с места, прослышав, что есть земли получ­ше Вятских — Сибирь, откуда в голодные годы приходил хлеб.

Вот так в восемь лет расстался Володя, не зная еще, что навсегда, с родимой стороной и очутился в Восточно-Сибир­ском крае, в Куйтунском районе нынешней Иркутской об­ласти.

Все было внове для мальчишки — и сибирские морозы, и бескрайние просторы, и сибирская тайга. Много деревенек переменил Илья Васильевич в поисках если уж не «земли обетованной», то хотя бы работы, чтобы прокормить семью, пока не решила Елизавета Лукинична: «Хватит! Осядем в совхозе, благо дом дают. И работа есть». Домом новое жилье назвать можно было разве что по нужде безысход­ной, но обмазала, побелила Елизавета Лукинична бывшую мастерскую-развалюху, и осела здесь семья надолго.

Начались школьные годы, вперемешку с работой. Это сегодня для школьников и каникулы, и пионерские лагеря. А в то время не только нужда, а долг сыновий, ответствен­ность перед семьей понуждали ребятишек приносить домой трудовые рубли. Был Володя и подпаском, и свинопасом, и сборщиком живицы в химлесхозе. Нелегкая это была рабо­та, только не осталось на душе у Владимира Мешкова горе­чи от тех лет: природа вознаграждала за труд и несла еже­дневные открытия. Володя любил рисовать животных, дома, деревья, нигде не расставался с блокнотиком, не зная еще, что в нем зреет художник.

Дома до поздней ночи рисовал, вспоминая увиденное, и ежедневно выслушивал попреки отца:

— Чем деньги тратить на карандаши да бумагу и керо­син понапрасну жечь, лучше бы учился счетному делу. Сче­товоду всегда работа будет!

Мать, истинным и никому не ведомым чутьем понимая, что не баловство это, не забава, а тоже труд и радость сы­новья, одергивала отца.

Первый конфликт «на почве искусства» у пятнадцатилет­него Володи произошел с отцом после выпуска особо яркой совхозной стенгазеты. Володя и раньше оформлял ее, вы­зывая тщательностью работы похвалы начальства и косые взгляды недовольных едкими карикатурами. Отец не раз предостерегал: «Не дразни гусей!»

А Володя и впрямь до «больших гусей» добрался — сделал карикатуры на совхозное руководство. Разгневанное началь­ство стенгазету сорвало, однако сохранило, чтобы показать «вещественное доказательство подрыва авторитета руково­дителей-партийцев». Осторожные люди предрекали Володе жестокие кары, отец обещал свои, а мать вопрошала к со­седям: «Неужто за правду бить будут?»

И в совхозе и в семье разразился скандал, дошедший до политотдела МТС. Отец за голову схватился, увидев в при­ехавшей автомашине начальника политотдела Козлова и ре­дактора эмтээсовской газеты «За социалистическое животно­водство» Чупрова.

Козлов велел совхозному парторгу самолично и принарод­но поместить стенгазету на место, кратко, но твердо сказал, что впредь будет строго наказывать тех, кто зажимает кри­тику. И поблагодарил Илью Васильевича и Елизавету Лукиничну за хорошего сына, добавив, что теперь политотдел должен позаботиться найти применение таланту Володи Меш­кова. Впервые да еще от такого авторитетного человека ус­лышал Володя о себе — «талант». А Чупров пригласил с со­бой «посмотреть редакцию».

Можно ли это считать счастливой случайностью? Возмож­но, и случайность, что приехавшие из-за скандала начальник политотдела и редактор обратили на Мешкова внимание и, посмотрев его рисунки, пригласили работать в газете. Но в цепи закономерностей юный художник сам выковал это зве­но.

Конечно же, Володе повезло, что редактор Михаил Чупров показал простейшие приемы резьбы клише на линолеуме. Но уж никакая не случайность, что новая работа сразу же полюбилась Владимиру Мешкову и определила весь даль­нейший его жизненный путь. До обыкновенного, еще не мас­терства, а хотя бы до газетного профессионализма было да­леко, но пятнадцатилетний Володя был единственным в ма­леньком редакционном коллективе, кто мог разнообразить сухой шрифт, сделать простой рисунок, а главное — выре­зать карикатуру. И так случилось, что в трагический декабрь 1934 года, потрясенный, как и все советские люди, злодей­ским убийством Сергея Мироновича Кирова, решил Влади­мир, пользуясь фотографией, вырезать на линолеуме его портрет. Это была не просто его первая линогравюра, это была и творческая удача. Владимира пригласили работать в Куйтунскую районную газету «Коммунар». Перед молодым художником раскрывались новые возможности, но в Куйтуне Владимир проработал недолго: родители решили пере­ехать поближе к Красноярску.

Владимиру казалось, что пришел конец всем его надеж­дам и мечтам, что никогда не вернется он к любимой ра­боте. Со слезами прощался он с редакцией, ставшей и шко­лой и вторым домом.

Едва родители обосновались в пригородном селе, Вла­димир направился в редакцию газеты «Красноярский комсомолец». Место художника было уже занято, но, ознако­мившись с гравюрами и рисунками Мешкова, его не отпус­тили, а предложили быть учеником наборщика и помощни­ком художника. И даже угол подыскали, чтоб не остался с родителями, в Березовской МТС, где его непременно «за­хватила» бы газета.

Неловко чувствовал себя молодой наборщик и художник-самоучка— вроде обиду нанес опытному художнику, но какая может быть обида в творческом соревновании? Рука Вла­димира была тверже, глаз острей, недостаток профессиона­лизма заменяли поразительная работоспособность и худо­жественное чутье. И пусть не было художественной школы у Мешкова — ее заменяла жажда познания, неуемное лю­бопытство.

Часами он мог разглядывать работы патриарха русской линогравюры Ивана Николаевича Павлова, изучать его легкие, почти невесомые линии, любовался еще недо­ступными для его понимания павловскими цветными эстам­пами. Где-то Володя вычитал краткое описание жизни этого крупнейшего русского гравера, и тот факт, что Иван Павлов вышел из бедной семьи и стал известен великому Репину еще мальчиком-подмастерьем глубоко запал в душу.

...Ваня Павлов осмелился сделать гравюру со знаменитой репинской картины «Не ждали». Поддерживая его, извест­ный коллекционер Павел Михайлович Третьяков, испрашивая у Репина разрешения на ксерокопию — гравюру по дереву, просил для мальчика «неизбывной бедности» фотографию картины. Илья Ефимович Репин тотчас ответил: «Дорогой Па­вел Михайлович! Я, конечно, ничего не имею против Вашего гравера и гравирования «Не ждали». Я со Стасовым согла­сен, что только из самоучек и бывает настоящий толк, они-то и есть несомненные таланты».

На какой-то миг показалось, что это не к Ване Павлову, а к нему, Володе Мешкову, относятся теплые и пророческие слова великого художника.

Тоже мне, талант! — тут же одернул себя Володя. — Стасов называет самоучек силачами. Это значит, во всем надо преодолевать себя, не размениваться по мелочам и всему учиться.

А учиться Володе Мешкову надо было не просто много­му, а всему. Он не закончил семилетку, в сельской школе не было и учителя рисования. А Володя любил рисовать. И рисовал, рисовал, не зная еще, хорошо ли делает это. Пе­речитывая жизнеописания художников, знаменитых ученых-самоучек, он чувствовал, что для него единственно верный путь — самообразование. И само время являло ярчайшие при­меры, когда люди, не успев получить официального обра­зования, овладевали высочайшими знаниями и подлинной культурой.

Это было время, когда превыше всего ценились истинные знания, культура и талант, а не дипломы «престижных» учеб­ных заведений. Это время родило, воспитало и укрепило много талантливых людей, которые утверждали себя подвижни­ческим трудом.

Володя Мешков овладевал азами искусства общечелове­ческой культуры самостоятельно. И он не утратил по сей день чувства благодарности к тем, кто выводил его на доро­гу, воодушевлял, поддерживал.

Владимир Мешков, работая в «Красноярском комсомоль­це», довольно часто встречал фамилию — Староносов. Его линогравюры были уже известны Мешкову. Знающие люди утверждали, что Петр Николаевич Староносов — тоже са­моучка. Но у Староносова учителем, строгим наставником был знаменитый Иван Николаевич Павлов. А к кому мог об­ратиться за советом молодой начинающий художник-гравер?

Жил и работал в то время в Красноярске крупный ху­дожник, ученик великого Сурикова Дмитрий Иннокентьевич Каратанов. Но, к сожалению, Владимира Мешкова, он не за­нимался ни ксилографией — гравюрой на дереве, ни лино­гравюрой.

 — Ну и что? — решил Владимир. — Зато есть у него много великолепных работ карандашом, пером! Может, и мои
рисунки посмотрит?

Нелегко было преодолеть естественную робость, явиться вот так, незванному, к маститому художнику. Понимал уже Владимир, что гравюры его, не раз отмеченные и на редак­ционной летучке, и товарищами, еще по-ученически несо­вершенны. И хвалят, чтоб поддержать, вдохнуть уверенность в свои силы. А чем окажется встреча с Каратановым? Какая необходимость настоящему, большому мастеру скрывать су­ровую правду перед учеником, стоящим на пороге в мир искусства?

Дмитрий Иннокентьевич жил в доме, некогда принадле­жавшем семье Суриковых (тогда этот дом еще не был му­зеем), в комнате, сохранившей приметы дорогой старины. Каратанов был в просторной рубахе-«толстовке», готовился пить чай и радушно усадил Владимира за стол.

Наметанный глаз художника сразу же отметил нерусский тип смуглого лица молодого посетителя. Об этом же свиде­тельствовало и произношение — мягкое, с легким своеобраз­ным акцентом. То, что Мешков не северянин, не хакас, Ка­ратанов определил сразу — ему ли, кондовому сибиряку, не уметь отличить уроженцев Сибири! Но сибиряками были и татары и башкиры. Так и сказал Дмитрий Иннокентьевич полувопросительно, и, радуясь, хлопнул себя по коленкам.

 — Эх! Чуть-чуть в точку не попал. Значит, чуваш? И не потомок ссыльных, а новый переселенец? И природу лю­бишь, и Сибирь очаровала? — посыпались вопросы. Владимир отвечал на них легко, охотно, раскованно, и рисунки показал все, и высказал сомнения, и советы выслушал, и замечания резкие, но почему-то совсем не обидные. Расставался Вла­димир с Дмитрием Иннокентьевичем, чувствуя, что много ему даст большой мастер, пригласивший заходить запросто, при­носить новые работы.

 — И рисунков! Больше рисунков с натуры. Природа, на­тура — наш главный Учитель! Всегда помни это.

Только много лет спустя художнику Мешкову доведется вновь встретиться с Каратановым: обстоятельства опять рез­ко изменили уже налаженный ритм жизни в Красноярске. Не­поседливый отец в очередной раз решил изменить место жительства и перебрался в Боготол, потом в Березовку, ко­торая в те годы была районным центром и, в отличие от красноярской, именовалась Березовкой Дальней.

В 1937 году Владимир Мешков неожиданно получил пись­мо от Староносова. Страстный пропагандист линогравюры, П.Н. Староносов пристально следил за оформлением не только центральных, но и периферийных газет и резко кри­тиковал формализм, неряшливость, небрежность даже в ма­леньких «повседневных» клише. А Владимир Мешков «раз­махнулся» уже до газетных полос, до оформления празднич­ных выпусков, до тематических плакатов, делал двухцветные оттиски. К нему обращались с заказами из других районных газет. Особенное внимание и даже зависть редакторов выз­вали номера боготольской газеты «Колхозное знамя», посвященные выборам в Верховный Совет СССР, а затем к Дню Конституции СССР.

И вот письмо Староносова, крупного советского худож­ника-гравера, лично ему, восемнадцатилетнему, еще без­вестному художнику районной газеты! Конечно, в письме были серьезные критические замечания — к ним не раз, твор­чески осмысливая, вернется Владимир Мешков, а сейчас он с трепетом душевным, читал так необходимые добрые сло­ва: «Работы Ваши с первой и до последней говорят, что Вы вполне овладели материалом — линолеумом, что работа Ва­ша не механическая, а сделанная с большим чутьем, с боль­шим знанием, с большой любовью. Некоторые гравюры мож­но поставить в пример большинству районов как образец техники».

И особенно взволновало Владимира Мешкова предложе­ние Староносова присылать ему новые оригинальные работы, не только оттиски, но и непременно доски — так на язы­ке специалистов именуются листы линолеума с вырезанным рисунком. Мешков с еще большим трудолюбием взялся за новые работы: так хотелось еще и еще раз услышать совет мастера.

И советы были. Подробные. Добрые. Нелицеприятные. П.Н. Староносов, как и Д.И. Каратанов, отмечал слабость рисунка у молодого художника, предупреждал, советовал: «Рисуйте, рисуйте и рисуйте больше! Гравер обязательно должен быть хорошим рисовальщиком. Вы еще молодой, талантливый, трудоспособный. Заведите у себя карманный блокнот в ладонь величиной, носите его постоянно, и вмени­те себе в обязанность ежедневно, при каждом удобном слу­чае, заносить с натуры портреты, пейзажи, человеческие фи­гуры, всевозможные движения человека и т. д. Рисуйте мед­ленно, изучая каждую деталь с натуры, рисуйте быстро, схватывая построение ног, рук, общей фигуры во время дви­жения, рисуйте совсем без всякой натуры — по памяти или на основании собранного блокнотного материала...»

Письма Староносова, те, что сохранились, пронесенные через войну,— это не просто письма-отзывы, напутствие, под­держка. Это обширная учебная программа на много лет впе­ред, рассчитанная на сильного человека, избравшего один из сложнейших видов графики — гравюру.

Мешков нигде не учился в общем понимании этого сло­ва. Но разве труд, творческий, практический, да еще по -газетному оперативный, под пристальным вниманием настав­ника— не учеба? Позднее Мешков узнал, что его наставник Петр Николаевич Староносов начал почти так же, как и он. Об этом рассказал Иван Николаевич Павлов в своей книге «Записки старого гравера».

«В 1926 году пришел ко мне высокий худой блондин и настойчиво заявил:

— Я хочу у вас брать уроки гравюры. Петра Николаевича Староносова тогда в Москве еще никто не знал. Он вернул­ся в свой родной город после восьмилетних скитаний по Ура­лу, Сибири и Кавказу. За это время Староносов воспитал в себе глубочайшее чувство природы, познал красоту тайги, тундры, уральских гор и озер, нашего северного пейзажа, быт сибирских народностей. Все это с исключительной ост­ротой взбудоражило заложенные в нем большие художест­венные силы и помогло найти ему свои мотивы, свой по­черк. В беседе со Староносовым я почувствовал его теплое человеческое сердце, горячую, страстную любовь к жизни.

Это был восторженный романтик, которого покорила суро­вая мощь природы и который восторгался красотой чело­веческих подвигов...»

Владимир Мешков шел по такому же пути, жадно впи­тывая все новое. Его терзали сомнения, угнетало чувство не­удовлетворенности. Да, он уже был замечен и отмечен, к нему поступали заказы из разных газет, но именно газетная спешка, именуемая «газетной оперативностью», и смущала его. Огромный объем работы укреплял руку, линолеум ста­новился все более послушен его резцу, но не оставалось времени для осуществления своих личных, творческих за­мыслов.

Он был еще молод, однако знал уже печальные примеры, когда его собратья, газетные художники, овладевшие секре­тами резьбы по линолеуму, вдруг останавливались на месте. Многочисленные заказы, не только газетные, но и «на по­требу ширпотребу», приносили им дополнительные заработ­ки. Появлялась соблазнительная возможность работать без должной требовательности к себе. И это было началом кон­ца многих собратьев-художников. Мешков оказался доста­точно талантливым и невероятно целеустремленным, чтобы сохранить себя для советской линогравюры.

Как художник-гравер Владимир Мешков сложился в пред­военные годы. Его гражданская позиция, профессия газет­ного графика, предопределяли ему роль летописца нашей жизни. Произошла еще одна счастливая случайность, кото­рую верующий человек назвал бы «ниспосланной свыше»,— именно на Мешкова пал выбор направить его на Север, в Эвенкию. Летом 1939 года его вызвали в крайком партии и сказали:

 — Газете «Эвенкийская новая жизнь» нужен художник-график. Там нет и, наверное, долго еще не будет цинкогра­фии. Эвенки, населяющие округ, в основе своей неграмотны. Поэтому газетные иллюстрации приобретают особое значе­ние. Больше наглядности — она доступна, понятна всем. Мы рекомендуем тебя на работу в северную газету.

Владимир Мешков сразу же согласился, хотя не очень-то представлял, где эта самая Эвенкия. Ему рассказали об ог­ромной, почти неизведанной горно-таежной стране, об эвен­ках-охотниках и оленеводах, о коллективизации, которая только начинается на Севере, о колоссальной работе по лик­видации безграмотности и подъему культуры. Не скрывали и предстоящие трудности: свирепые морозы, нелегкие бытовые условия, огромные расстояния и при этом единственный вид транспорта зимой — олень.

Но какая захватывающая перспектива открывалась перед молодым художником: познать неизведанное, может быть, открыть что-то новое, встретить незнакомый народ и расска­зать обо всем этом посредством графики!

Ехал он в Эвенкию не один, а вместе с Дмитрием Заха­ровичем Язевым, новым редактором эвенкийской газеты, в которой предстояло трудиться и Мешкову.